долго учились у Анфисы Павловны. И многие одобрительно засмеялись, хотя и не все.
Мы шли теперь по широкой высоковольтной трассе. Она густо заросла кустами. Желтый березняк с треугольными листочками мешался с круглолистным пунцовым осинником, ярко зеленели ершики сосен, блестела паутина, чернели влажные пни, источенные муравьями. Здесь было хорошо и хорошо пахло осенью, прутьями, листиками и дождем, и небо над лесом было тоже дождевое с нежно-серыми тучами, на далях тучи голубели, синели, а над самым лесом небо было белое и мирное. Между кустами, где петляла наша тропа, были уютные поляночки, кое-где даже с желтыми, белыми и сиреневыми цветами. Правда, цветы были редкие, поникшие и суховатые, они как бы ежились и грустили потихоньку, но все-таки это были цветы, и я радовалась им, как радовались и другие наши девчонки. Все мы в ватниках, куртках, платках и сапогах были сегодня не похожи на себя и как-то ближе друг к другу, словно бы роднее. Мне нравилось это, и, наверное, не только мне. Так мы шли до опушки леса. Здесь остановились, поджидая, пока подтянутся остальные. В лесу сильнее пахло осенью, с берез косо летел лист, стучал в глубине дятел и пищали тихонько, возясь в вершинах, мелкие беловатые птички в черных шапочках.
— Видите птичек? — показал Анатолий Васильевич. — Кто знает, как они называются?
Мы молчали. Кто их знает? Просто птички, и все.
— Воробьи, — брякнула Ленка Гусева.
— Эх, ты-ы! — тотчас же возразили ей.
— А кто? Сами не знаете, — огрызалась она.
— Воробьев в лесу не бывает…
— Это синицы, — сказал Алик.
— Правильно, а какие?
Тут уж было полное молчание.
— Это синицы-гаечки… Записывайте. Светло-серая грудка, коричневая спина, черная шапочка. Самец ярче, самка тусклее… Запишите их голос. Кому как слышится.
Одна из птичек подлетела близко, порхала на сосновой ветке и громко выговаривала: «Кее-кее-кее», а может быть, даже «Гаэ-гаэ-гаэ». «Вот почему она — гаечка!» — догадалась я.
— Смотрите, а вон другая, и не такая совсем. Черно-белая! — крикнула Лида Щеглова.
— Пишите, — сказал биолог. — Черная синичка, или московка.
— Ишь ты… Из Москвы… — сказал Чубик.
— Сам ты из Москвы, — передразнил кто-то.
Московка была такая хорошенькая. Маленькая, быстрая, щечки белые, а на черной блестящей голове тоже яркая белая полоска. Эта синичка залетела на самый верхний пальчик большой ели, на ее шпиль, и, резво поворачиваясь там, запиликала: «Цы-пи, цы-пи, цы-пи… Цы-пи, цы-пи, цы-пи…»
— Поет… — констатировал Чубик.
И все засмеялись. Все-таки он очень забавный, этот всполошный курносый Чубик с маленькими глазами-гляделками… А по вершинам вдоль опушки быстро прошла стая еще каких-то забавно трюкающих, посвистывающих белых птичек с длиннейшими черными хвостами.
— Долгохвостики! Анатолий Васильевич, кто это? — закричали мы, провожая занятных птичек.
— А это и есть долгохвостые синицы, или аполлоновки, — сказал он.
Мы записали. Двинулись дальше. Но в это время над трассой появилась большая птица, летевшая медленным парящим полетом. У нее были слегка изогнутые крылья и короткий широкий хвост. Всем было ясно, что птица хищная, и все закричали:
— Орел!
— Коршун!
— Ястреб!
Мы посмотрели на учителя.
— Запишите-ка, — сказал он. — Канюк обыкновенный.
Мы стали записывать. Один Алик пробормотал:
— А что? Он еще необыкновенный бывает?
— Бывает, — ответил биолог. — Бывает еще канюк-зимняк, или канюк мохноногий.
— Почему его так… зовут? — Это Чубик.
— Весной он очень громко кричит, как бы плачет. Вот и назвали — канюк. Канючит, значит. Это древнее слово. Канюки кричат весной на гнездовых участках. И все птицы больше поют и кричат весной.
— И филины?
— Да. И филины.
— А в книжке написано: «В зимнюю ночь ухал филин…»
— Филин не ухал. Это писателю понадобилось…
Мы записали еще одну синичку — большую. Ее многие узнали по желтой грудке, черной полоске до брюшка и белым щекам. Ее и в городе зимой увидишь. Летает по балконам. Только ее называют «кузенька».
А в это время прилетел дятел.
— Дятел! Дятел! — закричали все.
«Сейчас скажет: «Записывайте — дятел обыкновенный», — с некоторым раздражением подумала я. Учитель посмотрел на меня. «Неужели он понимает мысли по выражению лица?» — испугалась я и постаралась улыбнуться. Он качнул головой. Он опять меня понял. Мы пошли к сосне, где сидел дятел. Это была высокая толстая сосна, черная и точно обугленная снизу, а вверху ее ствол постепенно становился желто-коричневым с нежно-сиреневыми и голубыми бликами. Дятел припал к стволу и не шевелился, смотрел на нас, потом перебрался на безопасную сторону и выглядывал из-за ствола. Когда мы окружили сосну, он ловкими скачками полез выше, такой забавный, бело-пестрый и словно бы клетчатый.
— Чем питается дятел? — спросил биолог.
— Червяками, — сказала Лена. Ей, видимо, очень хотелось быть знающей.
— Личинками, — сказала я.
— Жуками…
— Личинками и жуками…
— Ну что ж, — усмехнулся биолог, — наблюдайте…
Дятлу, должно быть, надоело смотреть на нас или он убедился, что его не тронут. Он вдруг порхнул со ствола на густую разлапистую ветку, пополз по ней, сорвал крепкую шишку и сразу полетел прочь, раскрывая и складывая свои бело-черные узорные крылья. Скоро мы услышали его стук. Та-та… То-то-та-та… Та… та… Как будто дятел передавал что-то по телеграфу.
— Ну, поняли, чем кормится большой пестрый дятел? — спросил учитель. — Сейчас найдем и его кузницу.
Идя на стук, скоро увидели дятла, он долбил на кривой сосенке. Когда мы подошли, на головы нам упала размочаленная шишка, а дятел улетел. Шишек под сосной было множество — точно кто-то вывалил здесь целый мешок.
— Если бы сейчас был снег, — сказал Анатолий Васильевич, — вы бы увидели, сколько тут следов. Мыши, белки, бурундуки подбирают недоеденные расклеванные шишки, и даже синички тут кормятся. Клюв у синицы слабый, семечко не достать, если шишка не разбита. Часто в книгах пишут: дятел любит ходить со стаями синиц, а получается наоборот — это синицы «любят» дятлов. И они же предостерегают дятла от врагов, от ястребов, например, и от сов.
— Как же от сов? — сказал Алик. — Совы летают ночью…
Анатолий Васильевич поморщился.
— Да будет тебе известно, — сказал он, — что, во-первых, совы прекрасно видят днем, во-вторых, многие из них охотятся на рассвете и под вечер, в-третьих, такие совы, как полярная и ястребиная, особенно последняя, охотятся только днем… Так вот — о синицах, — продолжил он. — Синицы очень осторожные и любопытные одновременно. Опасность замечают мгновенно. Вот вы не обратили внимания, когда пролетал канюк, как они пронзительно, особенно тонко пропищали. Канюк им не опасен: он ловит мышей, а все-таки хищник — и они предупредили лес: «Берегись!»
— Вы… птичий язык… знаете? — спросил Чубик.
— Даже рыбий…
— А как у
