рисе, который могло обеспечить монголам оседлое северокитайское население. В 1230-х гг. Хадан (Годан), наместник Тангута и смежных китайских областей, “регулировал численность” оседлого китайского населения, попросту топя людей в реках. Хубилай применял тот же метод в своем северокитайском наместничестве в 1250-х. В конце концов тибетский иерарх Сакья-пандита уговорил отказаться от этой практики Хадана, а преемник Сакьи, Пагпа – Хубилая, но и сама эта практика (а коль скоро применяли ее и Хадан, и Хубилай, значит, она считалась более чем стандартной нормой регулирования численности оседлого “скота” в Китае) – более чем яркий пример. Через сто лет, в 1337, ввиду двух местных восстаний в Китае, первый министр хагана Баян предложил истребить большинство китайцев вообще; для упрощения механизма селекции он предполагал просто уничтожить всех носителей пяти наиболее распространенных среди китайцев фамилий – Чжан, Ван, Лю, Ли и Чжао, и на этом остановиться (по оценкам, эти фамилии носило около 90 % китайцев). Проект, правда, не реализовали. […]
“Великая зачистка”, истребление десятков миллионов оседлых унтерменшей? Для монголов […] это было вполне достижимо. В северном, чжурчжэньском Китае монгольские походы из 45 млн чел. истребили или иным образом привели к смерти 40 млн, в южном, южносунском – до половины из примерно 80 млн. человек. В Середней Азии и Иране домонгольская численность населения была превышена только в первой половине ХХ века! Такие богатейшие территории, как Хорезм или Восточный Туркестан, к 1300 г. практически обезлюдели вообще»[435].
Сходной точки зрения придерживается и А. Шапиро:
«Огромную роль в жизни общества оказывают господствующие в нем этические категории, важнейшие из них – представление о счастье, добре и зле. Для каждой эпохи и сообщества характерны свои представления о добре, зле и нравственных нормах. […] Особенно ярко видно взаимосвязь объективных исторических условий и представлений о добре и зле в монгольском обществе эпохи Чингисхана. […]
Накануне эпохи монгольских завоеваний монгольские и татарские племена переживали период постоянной междоусобной борьбы за гегемонию, сражались за право жить с чжурчжэнями.
[…] Перед монгольским обществом стояла задача бороться со злом, победить врагов, восстановить порядок. Поэтому первое условие счастья-благодати это военное счастье, удача, победа. Уничтожение врагов уменьшало количество зла. Захват добычи быстро увеличивает благосостояние победителей. А материальное благополучие, всегда высоко ценилось, как элемент блага. […]
Великодержавная монгольская имперская идея, указывала путь достижения счастья-благодати. Ее цель – установление мирового порядка, основанного на иерархическом мироустройстве, которое обеспечивало стабильность и процветание для монголов. Агрессивные войны во имя этой идеи были для монголов благом. Они снижали социальную напряженность, сплачивали общество, и способствовали внутренней стабильности, выводя хаос на внешний мир.
Представления об этических категориях носили сословный характер. Добро это когда знать благоденствует, имеет тучные стада, прекрасные пастбища, богатые одежды, когда женщины рожают детей, не опасаясь за их будущее, когда никто не может нарушить мира. А кто нарушит должен быть уничтожен, а значит война во имя мира благо. Но естественно, что благодать это только, когда хорошо тебе и твоим близким. Во имя достижения благодати можно уничтожить и ограбить соседей. Добро для монголов эгоистично и этноцентрично. […]
Политика Чингисхана обеспечивала благополучие монголов. Уничтожались внешние и внутренние враги. Террор был, с их точки зрения, нравственно оправдан. Мир по-монгольски – это отсутствие врагов. Отсюда, идеологическая максима, закрепленная в Великой Ясе – не заключать мира, пока враги не выразят полной покорности. Небо даровало весь мир монголам – значит, те, кто не признал их господства злые народы. Монголы – хозяева мира. Это наполняло их гордостью, делало их заносчивыми. […]
[…] Коварство и обман на войне, были доблестью. Все, что сокрушит врага, – хорошо.
[…] Монголы создали особый, свой вариант системы ценностей, которая была характерна для евразийских кочевых народов героической эпохи. Для этого времени характерен культ воинской доблести и этноцентризм (точнее, даже, племенной центризм) и поощрялась жестокость к врагу, культивировалось мстительность к “обидчикам”. […]
Понятие “гуманность” в монгольском обществе отсутствовало. Прежде всего необходимо было просто выжить и уничтожить врагов.
Говоря современным политическим языком, монголы были националистами. Их мораль – “монголы превыше всего”[436].
В заключение следует сказать несколько слов о «технической» стороне вопроса. Есть авторы, сомневающиеся в том, что относительно небольшое количество людей могло уничтожить, причем только с помощью холодного оружия, сотни тысяч: «…как пусть сто – стопятидесятитысячное войско могло уничтожить поголовно население всех захваченных стран, исчисляемое в десятки миллионов? Несомненно, тотальное уничтожение населения и кровожадность монголов – всего лишь миф…»[437]
Вот что по этому поводу пишет Д. Мэн:
«Монголы, все до одного, были мастерами по забиванию животных, для них убить овцу было дело рутинным, и убийство тех людей ничем от этого не отличалось, это была работа, которую положено выполнять…»[438]
«Для монгола было проще разделаться с покорившимся судьбе пленным, чем с сопротивляющейся овцой. Овцу режут с осторожностью, так, чтобы не испортить мясо. В груди делается небольшая дыра, в нее засовывают руку, хватают сердце и останавливают его. Овца, видимо, ничего не чувствует, и вся операция занимает полминуты. Для того чтобы разделаться с жителями Мерва, представлявшими несравненно меньшую цену, чем овца, не требовалось таких церемоний. На то, чтобы полоснуть по горлу, нужно несколько секунд, и можно переходить к следующему.
[…] Если учесть отношение монголов к немонголам, их неукоснительное повиновение приказу и их искусство убивать, то технически для них было вполне возможно прикончить три или больше миллиона людей за два-три года…»[439]
Некоторые авторы приходят к выводу о психическом нездоровье Чингисхана и его воинов:
«Идеологом и организатором неизвестного ранее по жестокости и масштабности террора был лично Чингисхан. В споре со своими приближенными о том, что приносит человеку наивысшее наслаждение и радость, он прямо заявил: “Наслаждение и блаженство человека состоит в том, чтобы подавить возмутившегося и победить врага, вырвать его из корня, взять то, что он имеет, заставить вопить служителей их, заставить течь слезы по лицу и носу их, сидеть на их приятно идущих жирных меринах, любоваться розовыми щечками их жен и целовать, и сладкие алые губы сосать”.
Перед нами кредо маньяка, человека психически больного, получающего от насилия наслаждение и блаженство. То, что это кредо было с готовностью воспринято армией, дает повод для постановки вопроса о том, а были ли большинство монгольских воинов психически адекватными людьми, или болезнь поразила и их? Можно ли представить нормального человека, спокойно рубящего саблей головы стоящих перед ним на коленях мужчин, женщин, стариков и детей? Я не могу»[440].
При этом, если признать психически больными средневековых монголов, массово уничтожавших мирных жителей, то сразу возникает вопрос: до какой же
