в возрасте от 30 до 40 лет и женщинам от 30 до 35 лет. Много детских захоронений, от грудных младенцев до 6—10 лет. […] Найден скелет беременной женщины, убитый мужчина прижимал к груди маленького ребенка. У части скелетов проломлены черепа, на костях следы сабельных ударов, отрублены кисти рук. Много отдельных черепов.
[…] Пленникам рубили головы […] обнаружены скопления из 27 и 70 черепов, некоторые со следами ударов острым оружием»[432].
«На территории Владимира-Волынского и его предместий выявлены места, где в слое угля и обломков керамики беспорядочно лежали людские костяки с разрубленными костями и черепами, пробитыми большими железными гвоздями. В отдельных случаях скопления черепов, пробитых гвоздями, обнаружены близ старых владимирских церквей…»[433].
А. Карпов пишет по этому поводу:
«Представители другого мира, другой цивилизации, монголы внушали ужас одним своим видом, своими обычаями, манерой ведения войны, несомненным превосходством на поле брани, а более всего – своей жестокостью. […] Даже способы умерщвления людей были куда более разнообразными и изощренными, нежели те, к которым привыкли в странах Европы и Арабского мира, и монголы охотно демонстрировали свое умение лишать человека жизни самым чудовищным, самым противоестественным образом: то вспарывая своим жертвам животы, то взрезая грудную клетку и вырывая у еще живого человека сердце, то отрезая голову, руки и ноги, расчленяя человека “по суставам”, то забивая глотку землей или камнями, то затаптывая лошадьми или затравливая собаками, выдавливая жир или желчь и вытягивая жилы, сдирая кожу, сваривая в котле с кипящей водой или сжигая на открытом огне, а то давя насмерть досками, на которых сами они могли устраивать пир (как это было, например, после битвы на Калке в 1223 году)»[434].
Об одной из причин жестокости монголов по отношению к мирным жителям я уже писал в главе, посвященной монгольской армии. Напомню: террор был частью «активных мероприятий», т.е. устрашения. Часто жители очередного города соглашались на требования монголов, узнав, что перед этим монголы «вырубили» соседний непокорный город. Кроме того, «поголовные истребления взятых городов имели не только эти цели, были и другие – месть за потери, или просто невозможность оставить за спиной ненужное население, так как, например, при дальних рейдах монголам был не нужен полон».
Вторая причина жестокости монголов является прямым следствием того мировоззрения, которое привил им Чингисхан:
«Самой нелепой ошибкой было бы считать монголов Чингисхана и его преемников обычными (разве что очень хорошо организованными) варварами, просто возжелавшими подмять под себя как можно больше народов и стран. Чингис был провозвестником подлинной мировой революции с детально оформленным учением, а его войска и наследники – ее сознательными носителями.
[…] Воплотившихся мировых революций в истории Евразии было не так уж много. Христианская (I—IV вв.), мусульманская (VII—VIII/XIII вв.), республиканско-рационально-просветительская (на своем пике связанная с экспансией Французской революции, ок. 1720/89—1848 гг.), ответвившаяся от нее коммунистическая (1848—1991 гг.), романтически-националистически-консервативная (явившаяся реакцией на две предыдущие и достигшая окончательного воплощения, а заодно и пика в национал-социализме, в целом – ок. 1830/1900—1945 гг.). […] С некоторыми оговорками этот ряд можно было бы дополнить всемонгольским имперским движением XIII—XIV вв.
[…] Монгольская мировая революция может быть причислена к этому ряду только по своим масштабам и своей цели – устранению вражды, существенной (хотя и ограниченной) гармонизации межчеловеческих отношений по всему миру. […]
С монгольской точки зрения первичным смыслом и целью жизни для отдельного человека является некое житейское довольство, то есть стабильное и безопасное сочетание сытой жизни и нормального семейного быта. То и другое всякий кочевник, вообще говоря, может обеспечить себе сам, если ему не будут вредить соседи и чужеземцы. […] Главным условием такого существования становится, очевидно, единая власть, устраняющая подрывающие ее междоусобицы и отпугивающая врагов; в свою очередь, такая власть нуждается в жесткой дисциплине.
[…] монгольская революция хотела осчастливить не нового, ей же выпестованного человека, а обычного, старого, причем под счастьем понимала в точности то же, что он думал о нем и сам без всякого ее участия. […] Монгольская империя шла навстречу обычным коренным желаниям среднего монгола, и по характеру своих мер никак не превышала его обычное представление о соотношении допустимых добра и зла. Мог ли монгол 1206 г. после вековой всемонгольской мясорубки XII в., когда вырезались целые роды и никто не мог быть уверенным в завтрашнем дне, жаловаться, если его намертво прикрепляли к его подразделению, – но обеспечивали ему полную безопасность от раздоров и посягательств внутри его государства и возможность грабить столетние богатства чужеземных горожан вне его?
[…] “народом господ” в грядущей мировой империи должны были навеки остаться монголы, и только они […] монголы проводили четкое разделение людей на кочевников как носителей возможной социальной гармонии и в принципе не способных на нее земледельцев и горожан. Монгольская революция считала, что оседлая жизнь и создаваемые ею богатства неизбежно порождают столь большое разобщение, раздоры, зависть и развал, что справиться с ними невозможно. […]
Что же касается людей, уже пошедших по пути оседло-городской жизни, то они рассматривались монгольской революцией как существа заведомо пропащие, разумные асоциальные унтерменши, своего рода интеллектуальный (более или менее) скот. Сами по себе такие люди (народы) не имели никакой ценности; им монгольская революция счастья дарить совершенно не собиралась, никаких обязательств перед ними на себя не брала и вообще не имела к ним никакого отношения. Однако, в силу накопления тех самых городских богатств, они представляли собой удобный объект для кочевого грабежа или постоянного паразитирования, и в этом качестве могли быть сохранены в грядущем универсальном обществе. В целом можно, однако, заметить, что монголы при всяком удобном случае старались вырезать как можно больше городского и оседлого населения, предпочитая вовсе не иметь дела с таким человеческим материалом, чем включать его в общество, устои которого должны были взаимно отторгаться с этим материалом уже по самой природе обеих сторон.
[…] как относились монголы к оседлым жителям самим по себе, лучше всего видно из их обращения с китайцами. После окончательного завоевания северокитайской империи Цзинь в 1232 г. один монгольский вельможа предложил Огэдэй-хагану истребить все население Северного Китая, разрушить все города и деревни, а всю территорию обратить в пастбища: “Хоть мы и завоевали китайцев, нам от них нет никакого проку. Не лучше ли полностью истребить их, чтобы их земли заросли травой для наших коней”. Учитывая, что из 45 млн довоенного населения империи Цзинь в живых к этому времени оставалось около 5 млн, предложение носило весьма реалистический характер. Канцлер Империи, кидань Елюй Чуцай, отговорил Огэдэя от этого плана, только ссылаясь на тот доход в деньгах, тканях и
