столько бери. Пахан все время спрашивает: чего это у нас Митька денег не берет? Бери, говорит, Митька, я тебя за уши драть не буду и ремнем не буду пороть.
— У тебя не вредный пахан.
— Он у нас знаешь какой сознательный. «Будем, — говорит, — жить по новому быту». Его партийным секретарем выбрали. Теперь ему ни ударить, ни выпить — ничего нельзя. Захочу — три рубля возьму, и ничего не будет.
— Ну, три нам не надо. Куда столько. Тащи два.
— Чего два?
— Два рубля.
— Так ведь это после получки. Неужели не понимаешь? А перед получкой я сколько раз глядел — в комоде ничего нету. Мама сама удивляется, куда это деньги горят. А папа смеется: «Базар близко, вот они у тебя и горят».
— Чего же ты треплешься попусту. — Таракан с трудом сохранил спокойствие. — Ты же сам обещал восемьдесят копеек.
— А! Восемьдесят копеек? Раз плюнуть! — Митя залез на подоконник и проговорил вкрадчиво: — Знаешь, что нам надо? Нам надо ириски продавать.
— Чего?
— Ну, ириски. Ириски.
— Какие ириски? Ты чего, вовсе чокнутый?
— Нет. Ты слушай: коробка стоит сорок две копейки. А в коробке — пятьдесят ирисок. Так? Продаем по копейке штуку. Сорок две штуки за сорок две копейки. Сорок две копейки заначили в карман. Так? В коробке остается восемь ирисок. За восемь ирисок выручаем восемь копеек, кладем в следующий карман. Бежим в пайторг, покупаем за сорок две копейки — которые в первом кармане — другую коробку. Из другой коробки загоняем сорок две штуки, обратно сорок две копейки кладем в следующий карман…
— Погоди! Продали, заначили… Ничего не поймешь! Это сколько же надо торговать за восемьдесят копеек?
— Десять коробок.
— Ну вот. А Зорьку надо сегодня выкупать. Она там, у Самсона, слюбится с каким-нибудь трубачом и привыкнет. У вас самовар есть. Давай самовар продадим.
— Что ты! А как же чай пить?
— А мы другой купим.
— Это когда еще купим… А сегодня мама придет, а самовара нет. Она расстроится.
— А ты скажи — Огурец стащил.
— Что ты! Разве Огурец стащит!..
— Ну вот. Новый быт. А самовар взять боишься.
— Ну нет… Я бы взял, да у него кран текет. Погоди, папа запаяет, тогда продадим. А чего ты, ириски можно не хуже самовара продать. Встань и кричи: «А ну, налетай, ириски покупай!» И вся забота… Прошлый год, когда меня еще в пионеры не брали, я у «Ампира» четыре коробки сторговал. У «Ампира» всегда берут. Столько денег надавали, оба кармана набил. Штаны сползали — гад буду! Мама и та спросила: откуда у тебя, сынок, столько денег? И пошла общий котел проверять.
— В коробке пятьдесят штук? Точно?
— Точно. Ты гляди: вот так лежат пять рядков. В каждом рядке — десять штук. Вот и считай. Пятью десять — пятьдесят. Кого хочешь спроси. Форштадтские знаешь как друг перед другом фасонят? Один своей пять штук берет, другой своей — обязательно шесть. А ихние марухи без ирисок на бульвар не пойдут. Они только за ириски и ходят. Вот смотри. — Он крикнул: Машутка, хочешь ириску?
Машутка подошла и встала под окном молча.
— Вот! — показал на нее пальцем Митя. — А куда им деваться? В пайторге надо коробку брать, а у них на двоих — копеечка. Купят штучку, пополам разделят и сосут. Нэпачи, эти, правда, брезгуют, а пацаны берут беспрерывно.
Машутка стояла и слушала.
— Ну что же. — Таракан подумал. — Попробуем. Сбегай морду умой. Чтобы не распугивать покупателей.
— Нет, что ты! Мне нельзя!
— Как это нельзя? Шугать голубей можно, а работать нельзя?
— Я бы пошел, если бы в прошлом году. В прошлом году я был никто, а теперь я пионер. Мне нельзя спекулянничать. Танька накроет.
— Что за Танька?
— Пионервожатая. Я перед знаменем обещание давал.
— Чего же ты тогда треплешься? Ты что думал? Меня поставить с конфетками?
— Почему обязательно тебя? Давай Коську попросим. Машутка, где Коська?
Оказывается, Коська отправился к крестному и вернется поздно. Крестный пилит дрова, а Коська должен сидеть на бревне, чтобы не крутилось.
— Ты чего тут стоишь? — крикнул на нее Таракан. — Чеши отсюда.
Девчонка пошла и села на свой камушек, ничуть не обидевшись.
— А знаешь, Таракан, — заметил Митя, — ты Коське, конечно, не говори, а я бы ему ириски не доверил. Мослы еще можно ему доверить, а конфеты — нет. Не стерпит. Съест.
— Это верно. Все десять коробок сшамает.
— А знаешь что давай? Давай Огурца выставим.
Таракан посмотрел на Митьку холодными зелеными глазами и ничего не ответил.
— А правда! — убеждал Митя. — Дохлый, штанишки короткие. У него из жалости брать будут.
— У него коробку отнимут. Выйдет — и выхватят.
— Ничего не сделаешь. Страховать так и так надо. Кто бы ни стоял. Хоть я, хоть кто. Страховать все равно надо. Ничего не поделаешь.
Таракан подумал.
— Огурец дома?
— Дома.
— Зови его. И коробку тащи.
— Какую коробку?
— Что значит какую? С ирисками.
— Так ведь коробку-то надо купить за сорок две копейки. В пайторге.
— А где сорок две копейки?
Митька хотел спрыгнуть с подоконника, но Таракан схватил его за шиворот.
— Ты долго будешь людям голову морочить? — спросил он, по-старушечьи поджимая губы.
Предчувствие не обмануло Митю. Ему попало за все сразу: и за пустое хвастовство, и за Зорьку, и за то, что он обозвал Таракана на публике неприличным словом — Болдуин.
4
— Что с тобой? — Мама прижимала ко лбу Славика пальцы с холодными как лед кольцами. — Покажи язык. У тебя был стул? Кого спрашивают?
Мама у него была костлявая и порывистая. На кухне она обваривалась и обжигалась. Несмотря на решительный характер, она обожала перламутровые пуговицы, тонкий батист и совсем не шедшие к ее длинному, лошадиному лицу нежные кружева. Звали ее Лия Акимовна.
Она неохотно пускала Славика во двор. Она подозревала, что там ему уже рассказали о том, как получаются дети, и боялась, что он наберется вошек. Но отец требовал, чтобы мама не держала единственное чадо под юбкой, и она была вынуждена отпускать его в опасный мир дворовых мальчишек.
Хотя Славик ни в чем не признался и ничего не рассказал, мама чувствовала, что с ним случилось что-то чрезвычайное, и на всякий случай уложила его в постель.
Славик заснул не сразу.
Он закрыл глаза, зарылся под одеяло, легонько крутанул никелированный шарик кровати — и вылетел через окно из комнаты. Никто не знал, что у Славика был свой личный воздухоплавательный аппарат и что этим
