очевидно, что чувства Джаспера возродились, а миссис Сноудон не охладила его пыл, как ей следовало бы. Их встречи наедине весьма часты. Я знаю Джаспера и могу заявить, что добром это не кончится. Джаспер горяч, упрям и в отдельных случаях ни во что не ставит общественное мнение. Я следил за ними; я не лгу.
– Докажите.
– Извольте. Они встречаются на северной галерее, нарядившись в черные плащи, а если кто-нибудь туда входит, изображают призраков. Вчера, когда стало темнеть, я спрятался за деревянным экраном и смог убедиться, что подозрения мои верны. Я даже слышал часть их разговора – немного, но большего для подтверждения и не надо.
– Вас не затруднит воспроизвести подслушанное?
– Сэр Джаспер просил у миссис Сноудон обещать нечто, и она обещала, пусть и с неохотой. Вот ее слова: «Пока вы живы, я буду держать слово, но только не в отношении его. Он заподозрит, от него правду не утаишь». Джаспер запротестовал: «Он пристрелит меня, если узнает, что я предатель». «Этого ему не узнать, – возразила ваша жена. – Я без труда его одурачу и заодно добьюсь своей цели». «Вы говорите загадками, и все же я доверяюсь вам и жду обещанной награды. Когда я ее получу, Эдит?» – спросил Джаспер. Она рассмеялась и ответила ему так тихо, что я не расслышал, тем более что они направились к выходу с галереи. Простите меня, генерал, за боль, которую я вам причиняю. Я ни с кем не поделился, вы единственный человек, который может подобающим способом предотвратить позор, что неминуемо ляжет на почтенное семейство, если эта связь будет продолжаться. Лишь вы способны спасти Трехернов от скандала. На вас я эту миссию и возлагаю, а сам попробую повлиять на ослепленного страстью Джаспера. К сожалению, это удастся, только если вы удалите объект искушения, который его сгубит.
– Благодарю вас, майор. Верьте мне, уже завтра вы убедитесь, что я способен действовать как подобает.
Горе и отчаяние, исказившие лицо генерала, были явно глубоки. Растроганный майор пожал генералу руку и удалился, вознося небесам более прочувствованную, чем обычно, благодарность за то, что ни одной окаянной кокетке еще не удалось разбить его сердце силою своих чар.
Эта сцена разворачивалась на втором этаже, а одновременно с нею имела место сцена в библиотеке. Трехерн сидел там один, любуясь роскошным зимним закатом и, судя по блеску в глазах и по улыбке, строя планы на будущее. Легкий шорох и едва уловимый аромат фиалок предупредили Трехерна о приближении миссис Сноудон, и его кольнуло дурное предчувствие, в верности которого он убедился, как только она появилась, ибо в ее лице смешались торжество, решимость и страсть. Шагнув в эркер и став так, чтобы алый закатный свет падал на ее прекрасное лицо и царственную фигуру, миссис Сноудон заговорила ласково и в то же время жестко:
– Ну что, Морис, предаетесь мечтам, которые не сбудутся, если я того не пожелаю? Мне известен ваш секрет, и с его помощью я не дам осуществиться лелеемой вами надежде.
– Кто вам сказал? – Трехерн вспыхнул и почти свирепо сверкнул глазами.
– Я сама все выяснила, я предупреждала, что смогу. У меня хорошая память. Она хранит давно позабытые слухи, вдобавок я читаю по лицам, улавливаю каждое слово, фиксирую каждый жест тех, кто у меня под подозрением, и эти люди неосознанно дают мне ниточки, ведущие к истине.
– Сомневаюсь, – усмехнулся Трехерн.
Миссис Сноудон наклонилась, шепнула ему на ухо одну-единственную коротенькую фразу, и Трехерн вскочил – лицо белое, взгляд такой, будто его только что прокляли.
– Продолжаете сомневаться? – холодно спросила миссис Сноудон.
– Это он вам сказал! При всем вашем искусстве, при всех уловках вы не смогли бы сами дознаться, – процедил Трехерн.
– Вы ошибаетесь. Я вас предупреждала: для одержимой женщины нет ничего невозможного. Я обошлась без посторонней помощи, ведь мне было известно больше, чем вы думаете.
Трехерн почти упал в кресло и в отчаянии закрыл лицо руками.
– Я мог бы и сам догадаться, что вы будете меня преследовать, что перечеркнете все мои надежды как раз тогда, когда у них больше всего шансов сбыться. Как вы намерены использовать этот злосчастный секрет?
– Открою его Октавии и тем облегчу ей задачу. Так будет гуманнее по отношению к вам обоим. Даже если вы заполучили бы Октавию, ваше счастье омрачалось бы памятью о бесчестье. А девушку я избавлю от позора и горя, которые она, несомненно, испытает, когда с роковым опозданием поймет, что тот, кому она себя вверила, по сути…
– Молчите! – выкрикнул Трехерн.
Миссис Сноудон вздрогнула и побледнела в секундном испуге, потому что Трехерн вдруг встал во весь рост, без кровинки в лице, искаженном негодованием.
– Этого слова вы не произнесете! Вам известна только половина правды, и если вы будете шантажировать меня или докучать Октавии, я тоже стану предателем – расскажу генералу, какую игру вы ведете с моим кузеном. Вы изображали страсть ко мне и продолжаете это делать, однако прельщает вас, как и раньше, титул моего кузена, и вам мнится, будто угрозами разрушить мои надежды вы гарантируете себе мое молчание и достигнете цели.
– Все не так! Джаспер для меня ничто. Его, а не вас, я сделала своим орудием. Если я угрожаю, то для того, чтобы вы не сблизились с Октавией, которая не сможет простить вам прошлое и не будет любить вас таким, какой вы есть – как любила я в течение всех этих кошмарных месяцев. Вы говорите, что мне известна лишь половина правды, так откройте остальное, и я отстану от вас.
Если когда-либо человек чувствовал искушение обмануть доверие, то этим человеком был в ту минуту Трехерн. Одно слово – и он получит Октавию; молчание – и он потеряет ее, ибо миссис Сноудон не шутит, утверждая, что у нее есть власть навеки очернить его доброе имя. Истина уже трепетала на устах Трехерна и сорвалась бы с них, не взгляни он случайно на портрет отца Джаспера. Этот человек проникся любовью к сироте, пригрел его, дал ему приют, сделал сыном, а умирая, наказал присматривать за юношей с бунтарскими замашками, служить ему и беречь его, ибо покидал родного сына как раз тогда, когда тот более всего нуждался в отцовской опеке.
– Я дал обещание, и я его сдержу, чего бы это ни стоило, – Трехерн вздохнул и сопроводил свои слова смиренным жестом, подавляя праведный гнев. – Я не скажу вам ни слова, хоть вы и лишаете меня того, что дороже самой жизни, – продолжал он, обращаясь к миссис Сноудон. –
