чудит. Теперь из-за тебя всем нам погибать надо.
Час от часу не легче!
Ну, я, конечно, объяснил татарину, что он дурак. Да разве этот народ чему-нибудь поверит.
Настроение создавалось пренеприятное.
Послал сторожа с письмом к Ивану Епинетовичу с приглашением на вечер. На доктора надежда была плоха, вообще все как-то не вытанцовывалось.
Сторож Ивана Епинетовича дома не застал. Белов направился к лесничему, а у меня навернулись кое-какие дела в конторе, от которых освободился только к вечеру и, не заходя к себе, пошел прямо в директорский дом.
К удивлению моему, застал я там довольно большое общество: фельдшерицу, лесничего, аптекаря с женой, штейгера с сестрой, Ивана Епинетовича, моего Белова и, что окончательно сразило меня, химика Собакина, и супруга Марья Петровна с ним. Их, оказывается, привел Белов.
Накормила нас Евгения Николаевна на славу. Ужин был холодный, всякие там заливные и прочие штуки.
Словом, отлично. Шампанское, как говорится, лилось рекой.
Хозяйка была весела и любезна. Извинялась, что прислуги нет:
– Чуть стало смеркаться, накрыли на стол и сбежали. Я, конечно, не отрицаю, что в доме творится что-то неладное, но не боюсь.
Гости, по-видимому, очень приятно провели время, но после ужина стали как-то нервничать и просили граммофона не заводить, так как о нем очень враждебно поговаривали приисковые татары и башкиры.
Фельдшерица скоро ушла – ей действительно нужно было в больницу. За ней поднялась аптекарская чета, а с ними и Собакины – им было по дороге. Словом, к половине двенадцатого из гостей остались только мы с Беловым.
– Может быть, и вам хочется уйти? – лукаво спросила хозяйка. – Вы не стесняйтесь, я ведь не боюсь и одна остаться.
Но мы высказали твердое намерение просидеть до утра.
– Ну, знаете, – засмеялась хозяйка, – вы сидите, если хотите, а мне, откровенно говоря, хочется спать. Да и вам скоро надоест сидеть. Поэтому предлагаю одному из вас лечь в кабинете брата, а другому – здесь, на диване. Сейчас принесу вам пледы и шубы. Укройтесь как следует и спите.
Мы так и сделали. Револьвер свой я вынул и положил на столик около дивана.
Сначала прислушивался. Потом заснул.
Вдруг чувствую – дергает меня кто-то за плечо. Вскакиваю – Белов. Бледный, глаза выпучены.
– Слушайте, – говорит. – Слышите?
Минута молчания, и вдруг дикий вой, протяжный, хриплый, пронесся в воздухе и замер.
Мы бросились к дверям.
В конце коридора, у двери в кухню, стояла Евгения Николаевна.
– Вы слышали? – спросила она. – Я не могла оставаться в своей комнате. Там еще страшнее. Пойдите туда сами, послушайте.
Мы кинулись в ее комнату. И едва вошли – тот же дикий вопль пронесся над нашими головами. Белов схватил меня за руку. Он весь дрожал.
– Я сбегаю… за полицией… приведу сторожей… – На него смотреть было жалко.
Вой стих. Евгения Николаевна подошла к нам.
– Какой ужас, – сказала она.
Но самой этот ужас как будто нравился. Глазки у нее блестели, лицо было оживленное и ничуть не испуганное.
– Надо сейчас же осмотреть весь дом, – решил я. – Где ключи от столовой?
– Брат увез.
Мы поколотили по двери, конечно, без всяких результатов. Замок был прочный. Хозяйка притащила даже из кухни топор.
Пока она ходила за топором, вой раздался снова. Когда пришла – смолк. Я это заметил.
Между тем Белов неожиданно исчез. Я слышал, как хлопнула входная дверь. Ну, думаю, и бог с ним.
– Я кое-что придумал, – сказал я Евгении Николаевне. – Что? А вот сейчас увидите. Принесите, пожалуйста, для начала кухонное полотенце.
Она удивленно подняла брови, однако тотчас же пошла в кухню. Я тихонько прокрался за ней.
И только она завернула за угол коридора, как снова по всему дому раздирающий душу вопль.
Я этого и ждал.
У самой двери в кухню стояла Евгения Николаевна и тянула шнурок огромного вентилятора, построенного покойным голландцем по африканской системе.
– Подождите, – сказал я, – вы слабо тянете. А ну-ка, я сам.
Она даже подпрыгнула от неожиданности. Потом схватила меня за руки, закружила, завизжала и хохотала, хохотала до слез.
Я выдержал, когда она поуспокоится, увел ее в гостиную и очень серьезно объяснил ей всю опасную глупость ее поведения. Рассказал о брожении среди рабочих, о злобе башкир, о том вреде, который она всей этой историей принесла брату, и как трудно будет снова все наладить. Рассказал и о «говяжьем бунте» и грозящих мне неприятностях с татарами.
Она присмирела.
– Как же теперь быть? Мне и в голову не приходило, что здесь все такие идиоты. Но – что это? Слышите?
Какой-то ровный стук, словно как бы от пишущей машинки. Откуда? Со стороны запертой столовой.
– А это что за фокусы? – холодно спросил я.
Но она была совсем растерянная и крепко вцепилась мне в руку.
Я отстранил ее.
– Ну, это мы сейчас узнаем.
Я быстро схватил со стола револьвер и выбежал в коридор, и остолбенел.
Дверь в столовую была распахнута настежь.
Я вбежал в темную комнату.
Высоко у стены под самым потолком пылали какие-то огненные зубы и что-то стучало, трещало…
– Я стрелять буду!
Огненные зубы как-то странно запрыгали. Я поднял револьвер и выстрелил. Огненная боль обожгла мне щеку. Грохот, звон, треск… Истерический вопль Евгении Николаевны покрыл все. Я видел, как она распахнула дверь и кинулась на улицу. Я побежал за ней, схватив на ходу какую-то шубу. Догнал живо – она почти тут же упала. Снегу только что намело что ли не по колено.
– Это опять какие-то ваши фокусы, – кричу ей. Однако я сам понимаю, что ей не до фокусов. Дрожит вся и прямо в истерике.
– Самовар, – шепчет, – самовар… – Зубами стучит.
Завернул ее в шубу.
Куда деваться? Не идти же назад в этот чертов дом. Вести ее к себе немыслимо. Далеко, да и нельзя благородную девицу вдруг ночью на холостую квартиру.
Который ходит
Первые поднимали тревогу две молодые легавые собаки, всегда игравшие у ворот.
Они начали лаять особым предостерегающим сигнальным лаем. Нечто вроде собачьего «слуша-ай, приме-ча-ай!..».
И, услышав этот сигнал, мгновенно вскакивала вся дремавшая у подъезда стая наших деревенских собак – больших, маленьких, породистых, полупородистых и окончательной приблудной дряни.
Из будки вылезал огромный мохнатый, как дед в вывороченном тулупе, цепной пес Дозор и от бешенства начинал хрипеть и плясать на задних лапах.
Весь этот собачий концерт отмечал событие довольно простое и не очень редкое: столяр Мошка вошел в ворота.
Почему вид его так волновал собак – до сих пор не понимаю.
Был Мошка такой:
