Надежда Александровна Тэффи (Лохвицкая)
Собрание сочинений
Том 2. Неживой зверь
Рассказы, не входившие в сборники
Рубин принцессы
Руданову пришлось повторить свой вопрос два раза, прежде чем нагнувшаяся к нему барышня расслышала его. Целая батарея пишущих машин трещала и щелкала, заглушая его голос своим прерывистым дерзким стуком.
– Переписать ко вторнику? – переспросила еще раз барышня. – Сейчас я вам пошлю Аглаю Николаевну, это по ее части.
«Знакомое имя», – подумал Руданов, следя глазами за своей собеседницей. Она миновала два столика и, остановившись у третьего, сказала что-то маленькой худенькой девочке, старательно подчищавшей резинкой переписанную рукопись. Девочка встала и, некрасиво хромая, подошла к решетке, отделявшей заказчиков от работающих барышень.
Она взяла сверток из рук Руданова и стала подсчитывать листы. Руданов молча смотрел на нее. Вблизи она казалась не ребенком, а взрослой девушкой, но такой маленькой и заморенной, что на нее больно было смотреть. Бесцветно-льняные косы, пришпиленные вокруг головы, были, пожалуй, красивы сами по себе, но своим серебристым отливом они еще больше подчеркивали желтовато-серый колорит поблекшей кожи исхудалого личика. Такие же бесцветные брови и ресницы, светлее цвета лица, тоже портили и без того некрасивые и неправильные черты.
Руданов задумался. Ему показалось, что он уже видел ее где-то, или просто похожую на нее девушку, и никак не мог вспомнить.
«Аглая… Аглая»… – вспоминал он.
– Ровно тридцать листов, – сказала барышня, поднимая на него мягкие темно-синие глаза.
– Принцесса! – чуть не вскрикнул он, обрадовавшись, что, наконец, вспомнил.
Она вздрогнула и, густо покраснев, удивленно и растерянно глядела на него.
– Простите, барышня, но ведь я имею удовольствие видеть…
– Да, да, – перебила она его. – Я – Аглая Уздольская. Но откуда вы знаете, что меня так звали? Вы меня так назвали…
– Ну, еще бы! Ведь я вас, Принце… Аглая Николаевна, ребенком знал. Мы были друзьями с вашим отцом.
Личико барышни вдруг словно потемнело все, и глаза тревожно и тоскливо забегали.
– Вы не помните меня, Принцесса? Я Руданов. Мы раз с вами целый вечер болтали. У вас было черное бархатное платье, и я дразнил вас монашкой. Нет? Не помните?
– Кажется, помню, – сказала она. – Фамилию вашу помню и то, что вы сейчас рассказали, тоже… как сквозь сон. Только вы, вероятно, очень изменились.
Руданов грустно усмехнулся и провел рукой по своим густым седеющим волосам.
– Конечно! Я ведь тогда совсем мальчишкой был. А вы, Принцесса, вы теперь одна живете? Вы не замужем?
– Да, я одна, – отвечала она, приподняв светлые брови. – Может быть, вы зайдете ко мне? Я живу на этой же улице в шестом номере, у Никаноровой.
– Благодарю вас, я зайду. Я ведь теперь живу постоянно в Одессе, а сюда приехал по делам. Недели через три опять уеду.
– Так зайдите ко мне сегодня. Я дома с девяти часов. Мне так интересно поговорить с вами… Я никого не встречаю из прежних, а вы называете меня Принцессой. Мне это так приятно, так приятно, даже смешно…
– Непременно приду, Принцесса, – улыбнулся Руданов.
– Теперь я пойду, здесь неловко говорить, – сказала она и, не подавая ему руки, собрала рукопись и пошла на свое место. Он поклонился уже ей вслед, а она, обернувшись, взглянула на него пристально, словно глазами просила его прийти к ней.
«Какое странное и жалкое существо», – думал Руданов, спускаясь с лестницы.
Он вспомнил веселого, красивого Николая Уздольского, которого знавал лет пятнадцать тому назад, когда был еще совсем молодым человеком. Уздольский был вдовцом и обожал маленькую Принцессу, как он называл свою единственную дочь Аглаю. Уздольский был богат, жил широко, много кутил. Маленькую Принцессу учили мало, потому что она была очень болезненна, унаследовав от покойной матери предрасположение к чахотке. Целые дни сидела она в большом зеленом бархатном кресле; у нее болело колено, и ей два раза делали операцию…
Когда Руданов переселился из Петербурга в Одессу, Аглае было лет тринадцать. С тех пор он потерял Уздольских из виду. Лет восемь тому назад прошел слух, будто Николай Андреевич, попавшийся в какой-то темной истории, умер нищим в доме предварительного заключения.
«Бедная маленькая Принцесса, – думал Руданов, – она так смутилась, когда я вспомнил об ее отце. Надо навестить ее».
Ровно в девять часов он звонил у двери, дощечка которой извещала, что квартира принадлежит Анне Ивановые Никаноровой – массажистке. Открыла ему толстая баба в грязном платье с засученными рукавами.
– Дома барышня? – спросил Руданов, боясь, что пришел, может быть, слишком рано.
– Где ж ей быть-то? – мрачно ответила баба и повела его по узкому, темному коридорчику, оканчивавшемуся кухней. У последней двери она остановилась и, громко постучав, впустила Руданова в маленькую белую комнатку. Принцесса ждала его, сидя у стола, накрытого к чаю. Она немножко принарядилась, надела светлую кофточку и маленький медальончик на серебряной цепочке.
– Так вот вы как живете? – сказал Руданов, усаживаясь на расшатанный венский стул и видя, что она покраснела, прибавил, не желая обидеть ее: – У вас очень уютно.
– Не хотите ли стаканчик чаю? – спросила она, не зная, очевидно, как занять гостя.
Руданову чаю не хотелось, но, увидя сделанные приготовления, он ответил, что выпьет с удовольствием.
– Так я распоряжусь, – и она вышла.
Руданов оглядел комнатку Принцессы. Гладкие обои, узенькая кроватка под серым байковым одеялом, наполовину скрытая старенькой ситцевой ширмой. Ломберный стол, застланный серой чайной скатертью, рваной и побуревшей от стирки. На столе тарелка с сухарями и распечатанная восьмушка чаю. Стеклянная сахарница с разбитой крышкой. На подоконнике чернильница, несколько коробочек и почтовая бумага, прикрытая старой газетой. Маленький растрескавшийся комод с кривым зеркальцем. В углу, на вбитых в стену гвоздях – платья, завешанные простыней…
Принцесса вошла, неся стакан и чашку. За ней следовала сердитая баба с самоваром.
– Даша, – слегка покраснев, спросила принцесса, – тут у меня на комоде было варенье. Вы не видели?
– Уж у вас вечно все пропадает, – ответила баба и вышла, хлопнув дверью.
– Однако, она вас строго держит, – засмеялся Руданов.
– Ах, нет, она в сущности добрая.
Разговор не клеился. Руданов досадовал, что пришел, и вместе с тем чувствовал к этой бедной, убогой хромоножке какую-то странную, острую жалость, которая ныла у него в сердце, как ноет больной
