ним!..
Братьев Нигвоздёвых и задержанных с ними двоих парней увезли в Каменку, а оттуда отправили в уезд, в Нижний Ломов.
Глава пятая
1
Первое время Оле стоило большого труда прятать ночные слезы. Костя обычно еще долго читал, когда она засыпала у себя на кровати в темном углу комнаты. Она ни о чем его не расспрашивала. Найдет нужным — сам скажет. А он молчал. Порою нестерпимо хотелось забыть все, что он говорил, и кинуться ему на шею. Но Оля себя удерживала. Она решила предоставить ему полную свободу выбора. Именно это решение, а не женская обида руководило ею. Ведь тем и сильна, и ценна для них обоих любовь, что свободна! Такой она и должна остаться… если остаться ей суждено.
Минул месяц со дня приезда Кости из Марфина. Уманскую он в Москве не встречал и не искал.
Седьмое ноября подошло без снега, с покрывавшими все небо белесоватыми облаками и легким морозцем. На демонстрации Пересветов шел в колонне института без пальто, надев под пиджак теплый свитер и на голову заячью ушанку.
Сергей поп, Сергей поп,
Сергей дьякон и дьячок! —
задорно выкрикивали где-то впереди молодые голоса шуточный припев.
Пономарь Сергее́вич,
И звонарь Сергее́вич!
Вся деревня Сергее́вна…
У Манежа, при разводе колонн перед Красной площадью, движение застопорилось. Навстречу шумной молодежной волной катился Московский университет. Демонстранты топтались рядом и дружно подхватывали общую песню:
Бандьера росса!
Бандьера росса!..
Итальянская революционная песня «Красное знамя» была в ходу у студентов.
С неба начал сыпаться, постепенно густея, первый снег.
Колонны тронулись с места. Неожиданно в рядах студентов Костя увидел Уманскую. Она смеялась, подставляя ладонь падавшим крупным снежинкам. На ней, как и на Косте, была мужская ушанка. Невольно он сорвал свою шапку и замахал ею.
Заметив Пересветова, Елена с таким громким, радостным криком метнулась к нему, что окружающие обернулись. Но в этот момент людская лавина дрогнула, студенты побежали вдогонку передним. Уманская скрылась с Костиных глаз.
Он не ожидал, что она ему так обрадуется!..
Прошло еще недели две. В библиотеке имени В. И. Ленина, как стала называться бывшая «Румянцевка», заняты были нужные Пересветову комплекты дореволюционных газет. Их удалось найти в библиотеке Социалистической академии общественных наук, расположенной по соседству. Здесь не было специальных залов, читатели теснились в обыкновенных комнатах, приспособленных для занятий.
Поработав, Костя вышел позавтракать. Буфет располагался в крошечном чуланчике под лестницей. Открыв дверь чуланчика, Костя прямо перед собой, за низеньким столиком, увидел Женю «Мыфку» и Уманскую. Они пили чай. На Елене был синий рабочий халат, памятный ему по институту.
Встреча получилась довольно шумной.
— Что же вы зовете друг друга на «вы»? — протестовала Женя. — Ведь мы же все на «ты» перешли в Марфине? А вы неужели с тех пор еще ни разу не видались?
Костя отвечал вопросом, надолго ли она сама в Москве, а Уманская нагнулась над стаканом.
Женя здесь в командировке по делам Пушкинского дома.
Костя взял себе тоже чаю и примостился к их столику. Поболтав о разных пустяках, вышли в вестибюль, где Женя с ними попрощалась. Уманская спросила его:
— Вы что же… то есть ты что же не позвонил мне в Москве?
Вопрос заставил Костю смутиться. Действительно, ведь он в Марфине записал номер ее телефона.
— Я совсем забыл, что взял твой телефон…
— Ну-ну!.. — Елена улыбнулась. — Короткая же у тебя память!
— Честное слово, забыл! — оправдывался он.
— Да я охотно верю. Ну, ты остаешься в библиотеке?
— Нет. — Помедлив секунду, он сказал: — Я прошелся бы с тобой, если ты не возражаешь?
— Пожалуйста!
Ему хотелось загладить неловкость с телефоном. Она еще подумает, что он не хочет с ней видеться. А почему бы нет? Уклоняться казалось ему малодушием. Он сдал книги и, спустившись к раздевалке, нашел Уманскую уже в пальто.
Елена жила неподалеку от библиотеки, и они быстро дошли до ее дома. Она предложила Пересветову зайти к ней, тот не отказался.
2
Комната Уманской была обставлена просто: диванчик, небольшой комод, на нем складное зеркало величиной с книгу, на стене красочная репродукция врубелевского «Демона». Никаких безделушек. Один угол занимала этажерка с книгами, в другом широкое окно фонариком выходило на тихий перекресток арбатских переулков.
Целую полку на этажерке занимали книжки стихов. Чтобы скорее справиться с небольшим смущением, которое мешало ему быть самим собой, Костя взял и перелистал одну из них, потом другую. Елена за это время на минутку вышла, переменить кофточку, и вернулась. Он встретил ее возгласом:
— Батюшки! Это что такое: «Пруг, буктр, ркирчь… Практв, бакв, жам…» Неужто стихи?
— Не смейся, профессионал-поэт найдет у Хлебникова чему поучиться, — отвечала она.
— Но не читатель, во всяком случае!
— Ну, ты известный нигилист в вопросах формы!
Пересветов засмеялся:
— Конечно, я филологического факультета не кончал, не знаю, чему там учат…
Беседа их вошла в прежнее «марфинское» русло, и Костя понемногу забыл о своем смущении. Они заспорили о Демьяне Бедном. Костя хвалил его басни, стихи времен гражданской войны, а Уманская считала их «блестящим — но примитивом!». Маяковского она ценила за его реформу русского стиха, Костя же — за наши чувства и мысли, не придавая особого значения формальным новшествам. Нарочитую «рубленость» и немузыкальность стиха Маяковского он склонен был счесть временным перегибом палки, в виде протеста против старых, «барских» форм стихосложения. Прозаизмы, порой даже грубоватые, Пересветову, однако, у Маяковского нравились:
— Они из народного языка и продиктованы силой чувства. Вот ты мне приписываешь пренебрежение формой. Да я отлично понимаю значение формы для силы образа. Маяковский где-то рисует летний вечер в городе, смотри, как он передает краски заката: «Багровый и синий искромсан и скомкан», так, кажется?
— «В зеленый горстями бросали дукаты», — продолжила Елена.
— «А черным ладоням сбежавшихся окон раздали горящие желтые карты…» Или петербургская зимняя ночь: «Туман с кровожадным лицом каннибала жевал невкусных людей». Прямо силища изобразительная! Чем она создана? Меткостью, смелостью формы!
Уманская восхищалась яркой образностью рассказов Бабеля. Пересветов не отрицал его талантливости; но рабочие и крестьяне у Бабеля, говорил он, и еще больше у Пильняка лишь разрушители старого, «анархисты». А ведь в жизни они новое строят, нельзя их выводить какими-то полубандитами.
— Большевика, — утверждал он, — в сочинениях писателей-«попутчиков», как правило, узнать нельзя, точно в кривых зеркалах комнаты смеха: глядишь на себя и видишь тощую глисту либо распухшего утопленника. Революционный инстинкт они еще способны
