с парнями. Как давеча его старший брат у Парани, он задымил цигаркой и курил в углу, прислонясь к выбеленной печке-голландке.
Разговаривали тихо, не пели, хозяйка, Дарья, спала в глубине избы на кровати.
Груня Пронина сидела рядом с Алексеем на лавке у окна, как вдруг ее оглушило и опалило: в разбившееся окно хлестнуло огнем и дымом…
Лампа на столе погасла, а Бабушкин как сидел, так и повалился на земляной пол избы лицом вниз.
Девки, визжа, кинулись вон из избы. Груня, поняв, что в Алексея стреляли, нагнулась к нему и, став на колени, пыталась его поднять, а Тимофей хотел ей помочь, но Алеша вымолвил с трудом:
— Не трогайте… За доктором в Каменку… Скорей…
Тимоша в отчаянии побежал за лошадью, чтобы верхом скакать в Каменку. Дарья, причитая, искала спички.
Зажгли лампу и увидали, что Алексей лежит на груди, ладонь подложил себе под щеку и тяжело дышит.
— Пить… — попросил он, облизывая губы. — Знаю, кто меня…
Ему поднесли ковшик с водой, он неловко сделал глоток. Про кого он говорил «знаю кто», — его не спросили: кому охота набиваться в свидетели? А Груня сама знала, что только Нигвоздята с их дружками могли в Бабушкина стрелять, да и не до вопросов было ей, она обливалась слезами.
— Не задави его, сердешного! — жалостно причитая, оттаскивала ее за рукав Дарья.
На спине у Алексея проступало сквозь пиджак, расплываясь, мокрое пятнышко.
Изба опять наполнилась народом. Глядели на раненого, охали, плакали. Алексей лежал молча, бледный, с трудом дыша. Пот у него на лбу выступил, а пощупали лоб — холодный. На вопрос, плохо ли ему, повторил:
— Доктора…
Из Каменки, за три версты, Тимоша не мог быстро обернуться. Привели акушерку, которая жила в Варежке, уйдя по старости с работы в каменской земской больнице. Акушерка велела раненого раздеть, чтобы перевязать рану.
— Не надо!.. — простонал, морщась от боли, Алексей, когда его начали приподнимать с пола.
Его все-таки раздели. Тряхнули, что ли, его парни, когда стаскивали пиджак, или от перемены положения тела, — но только Алеша охнул, а в углу рта показалась алая струйка.
6
Врачу, которого из Каменки привез Тимоша, оставалось установить кончину Бабушкина. Наутро Дарья с земляного пола на том месте, где Алексей лежал грудью, наскребла ложку пропитанной его кровью земли и нашла пулю, которой он был убит. Пуля, пройдя навылет, стукнулась о дверную притолоку и отскочила на пол, а Алеша на нее упал.
С врачом приехали в Варежку Илья Григорьев и начальник волостной милиции. Завтра, сказал всем Илья, в каменской ячейке должны были разбирать Алешино заявление о его вступлении в партию.
В сельсовет ночью привели Фетиса и тетку Параню. Начальник милиции с Ильей стали их допрашивать.
Было заметно, что Параня остерегается показывать против Нигвоздёвых. Она плакала. Слыхала, дескать, что Бабушкин ходил к ним с обыском, чужую корову нашел. Говорили на селе, что они за это на него сердиты, а что его хотят убить или избить — этого не слыхала. Нигвоздята постоянно дрались с парнями в избенках, вот она и испугалась, что нынче опять подерутся, и просила их у нее не драться.
Параню отпустили.
Фетис во время выстрела стоял и курил в избе, — стало быть, убил не он. Зачем прятался за печку?.. Никуда он не прятался! Пуля свободно могла и в него попасть, — так отвечал Фетис Григорьеву и милиционеру.
Зачем от Парани пошел следом за Алексеем? Ничего не следом! Он и знать не знал, куда Бабушкин уходит, а пришли к Дарье — Алексей там. Где расстался с братом? Сразу, как от тетки Парани на улицу вышли. Куда пошел брат — Фетис не знает. На Алексея они с братом вовсе не были злы. Бабушкин секретарь сельсовета, он обыск по должности делал. Бить его не собирались, а убить — и подавно!
Фетиску заперли под караул.
Опросили двоих парней, с которыми в тот вечер Нигвоздёвы ходили по избенкам. Семен, сказали те, от Парани пошел на Квахтуху (так называли западный конец села), а к кому — не сказал. К Дарье они без него шли. Что там будет Бабушкин, они, как и Фетис, «не знали».
Пока что их обоих тоже задержали под стражей.
Семена Нигвоздёва не могли отыскать до утра и поэтому уверились, что он убил: убил и сбежал. Однако утром выяснилось, что Семен ночевал у вдовы Аришки, племянницы Фомича, на Квахтухе. Будто бы даже и не знал, что ночью Алексея убили; с вечера хватил самогону и крепко заснул. Его тоже арестовали.
Спросили Арину, поздно ли к ней Семен пришел. Отвечала — в девять часов вечера; а в Алексея стреляли в десять. Точно ли она помнит время? Помнит, тогда же взглянула на часы. Послали проверить ее стенные ходики, — идут верно.
Семен стоял на том, что услыхал об убийстве только сейчас, утром. Из избенки он пошел прямо к Аришке, никому из парней о том не сказал, чтобы не осрамить вдовы. На покойника Алексея серчал за обыск, это верно. Мог бы прийти по-хорошему, без милиционера, отдали бы корову сами.
Кабы он хотел Бабушкина избить, так уж давно избил бы! А убить — и в голову ему не приходило. За что?
Слыхал ли он, что Бабушкин писал в пензенскую газету корреспонденции? Такой вопрос задал Семену Илья и, кажется, на мгновение смутил его.
— В газету?.. — переспросил Нигвоздёв. — Нет, не слыхал.
К полудню начали опрашивать девушек, и тут выяснилось, что две из них слышали, как Фетиска, вернувшись к Паране ночью, сказал кому-то в сенях: «Готов». Кому — этого они в темноте не разобрали.
Следователи опять принялись за Фетиску: кому он сказал «готов»? Почему не назвал имени — кто «готов»? Стало быть, кто-то ожидал и знал заранее, что убьют именно Бабушкина? Значит, сговаривались его убить? С кем сговаривались?
Фетис сговор отрицал начисто. Да, к Паране он еще раз зашел, в сени, и обмолвился кому-то… кому — не помнит, не узнал в темноте, — что у Дарьи сейчас Алексея убили. Слово «готов» он не говорил, это девки ослышались… А что, если и сказал? Убит — это же и есть «готов», одно и то же.
Из парней ни один не признался, что видел Фетиску в сенях. Это усиливало подозрения, что кто-то с Фетиской был в сговоре.
Тимоша Нагорнов заявил, и девушки подтвердили: они, перед уходом от Парани вместе с Бабушкиным, звали с собой к Дарье других девчат. Стало быть, Фетис и его дружки врут, будто не знали, куда шел Бабушкин. Значит, пошли за
