будет со мною, если склонюсь я нынче ночью, словно бамбук под ветром? Пусть он даст мне столько клятвенных обетов, сколько узлов в стебле бамбука, но, как знать, будет ли прочен узел нашего союза? Не лучше ли мне уйти отсюда куда глаза глядят, пока никто не прочитал тайны, скрытой в глубинах моего сердца?» — И Хатикадзуки залилась слезами.
Сайсё стало жаль ее.
— О, зачем, Хатикадзуки, ты так печалишься? Когда мы свыкнемся друг с другом, я все равно не позволю себе и тени небрежения к тебе. Жди меня, когда смеркнется, я приду.
Даже днем Ондзоси несколько раз навестил Хатикадзуки. Он принес в ее хижину изголовье из дерева, прочного, как союз верных сердец, и свою любимую флейту.
— Успокойся и не лей ты слез, — сказал он, — пусть звуки флейты утешат тебя!
Девушка не знала, что ей делать, так сильно она застыдилась.
«Сердце человека меняется иногда несколько раз в течение одной только ночи, словно глубины реки Асука. Ах, была бы я такой, как другие люди! — думала она. — Тогда я могла бы любить, не требуя верности. Зачем я живу на свете? Как стыдно мне, что этот прекрасный юноша бросил на меня свой взгляд!» Так плакала девушка, томясь стыдом и печалью.
Поглядев на нее, Ондзоси подумал в изумлении: «С чем сравню я тебя, Хатикадзуки? С нежным ароматом цветов горного персика или дикой сливы? С полной луной, появившейся в разрыве облаков? Ты словно тонкие нити ивы, когда ранней весной волнует их ветер, словно гвоздика в саду, бессильно склонившаяся под тяжестью росы. В смущенье опускаешь ты глаза, но как прелестно твое лицо! Даже столь прославленные красавицы Ян Гуй-фэй и госпожа Ли[88] не могли бы превзойти тебя очарованием своим!» И еще он подумал:
«О, если б ты сняла чашу с головы и, не стыдясь, открыла бы свое прекрасное лицо! Тогда оно засияло бы, как луна пятнадцатой ночи, а не как ущербный месяц».
Когда же юноша вышел из лачужки возле бани, то ему стало так грустно на душе, что даже цветущие ветви сливы, которыми он любовался на пути домой, не могли его утешить.
«О, когда же наконец Хатикадзукй…» — думал он.
С нетерпением дожидаясь вечерней темноты, он молил небо о том, чтобы юная сосенка, только начавшая расти на берегу Сумиёси, жила так долго, как тысячелетние сосны.
А тем временем Хатикадзуки, не находя места, куда положить изголовье и флейту, в растерянности держала их в руках.
Настала ночь любви и пролетела, как сон…
Забелело небо на востоке, закричал петух, отворяющий заставу утренней заре. Еще не протянулись на востоке утренние облака, как раздался знакомый приказ:
— Скорее готовь горячую воду, Хатикадзуки!
— Вода уже греется. Прошу, возьмите! Ломая и бросая в огонь дымный валежник, она вздохнула:
О, если бы легким дымком
Исчезнуть в далеком небе!
Слуга услышал ее и подумал:
«У этой Хатикадзуки лица не видать, но голос ее и смех так нежны, руки и ноги так прелестны! Наши другие служанки и в сравнение с ней не идут. Подойду к ней, попробую поухаживать». Заглянул слуга под чашу, но на лицо девушки падала такая густая тень, что он мог рассмотреть только рот и подбородок, а выше ничего не было видно. Побоялся он, что товарищи его засмеют, да и от девушки получил неожиданный отпор.
Долгим показался весенний день, но и он наконец догорел, усталый. Алый цвет погас в сумерках, и раскрылся вечерний вьюнок, недолговечный, как любовь в человеческом сердце.
Юный Ондзоси, одетый наряднее обычного, тихонько приблизился к плетенной из тростника двери, которая вела в лачужку Хатикадзуки. А девушка, не зная об этом, думала: «Обещал он прийти, как только смеркнет, а между тем уже наступила ночь. Уже и псы в деревне лают на запоздалых прохожих. Нет, не придет он!»
И, глядя на изголовье и флейту, девушка сложила такую песню:
О том, что ты сегодня не придешь,
Печально мне шепнуло изголовье:
Оно прочнее сердца твоего.
И как ни сладок голос этой флейты,
Ее напевы — только звук пустой.
Ондзоси стоявший за дверью, отозвался ей:
Пускай минует тысяча веков,
Но времени союз наш не страшится,
Любовью нашей прочно он скреплен.
Поет бамбук, поет на изголовье,
Идет, поверь, от сердца каждый звук!
И он поклялся не разлучаться с ней никогда. Так вместе летят две однокрылые птицы[89], так растут два дерева из одного корня.
Но как ни скрывай любовную тайну, а, словно багряник в саду, не укроешь ее от людских глаз. В доме нашлось немало ненавистников, проведавших о союзе двух влюбленных и жестоко осуждавших девушку.
— Наш господин сайсё ходит по ночам к Хатикадзуки. Вот мерзость! Какой низкий у него вкус. Конечно, женщина, будь она хоть знатного рода, будь хоть низкого рождения, заводит себе любовника, так уж исстари повелось. Но ведь всему же есть граница! Если молодому господину вдруг взбрело в голову навестить Хатикадзуки, то эта негодяйка должна была бы отказать ему. Не смею, мол, я любить вас! А она?
Как-то раз в доме принимали гостей, и Хатикадзуки пришлось ждать своего возлюбленного до глубокой ночи. Погруженная в печальные мысли, глядела она на луну:
Милого я жду.
Улетает грустный взор
К дальним небесам.
Влажный от росы рукав
Приютил лучи луны.
Вот какое стихотворение сложила Хатикадзуки.
Но юноша все нежнее любил ее, все нерушимей становился их союз. Ничто не могло бы заставить его покинуть возлюбленную.
А слуги продолжали толковать:
— Господин сайсё ни с кем на свете не считается, странные у него прихоти сердца!
Так уж водится, что люди злословят о том, что их меньше всего касается.
Наконец сплетни дошли до ушей матушки молодого сайсё.
— Люди, наверно, болтают пустое. Спрошу-ка я кормилицу! Но кормилица подтвердила:
— Это сущая правда!
Изумились отец и мать, так изумились, что некоторое время не могли слова вымолвить. Наконец сказали они:
— Расспроси его обо всем, кормилица. Усовести молодого господина, чтобы он больше и близко не подходил к этой Хатикадзуки.
Кормилица пошла к юноше и осторожно завела с ним разговор:
— Послушайте, наш юный господин! Хоть и нет в этом, может быть, ни слова правды, но матушке
