плеч, до хрипоты орали «Катюшу», «На Дону на Доне» и «Черного ворона», целиком оправдав постулат о том, что искусство принадлежит народу, а не одному лишь боярскому сказителю.
Потом Рыкуй повел нас к девкам. Все, что солдату доставляет какое-то удовольствие, оно либо аморально, либо ведет к опьянению. Не моя мысль, но довольно точная.
Девок я уже не помню. Шли куда-то, Рыкуй требовательно стучал в чью-то дверь, визги, женский смех…
В сенях раздался топот, перешедший в недовольный голос Шепета:
- Долго спите, - сказал одноглазый, широкими шагами проходя в прируб. - Стяр, там к тебе уже Липан с Ноздрей и с этим, мать его кудесницу, живоглота... с Шишаком притопали. Ждут.
На Шепете красуется новая черная повязка через левый глаз. Прежнюю он вчера умудрился порвать, чем не преминул воспользоваться, нарочно пугая окружающих неровным краем раздробленной глазницы и черным провалом под дряблым веком. Его единственное око водянисто-мутно и горит красным кроличьим огнем.
Надо подниматься. Неудобно службу с прогула начинать, так и попросить с работы могут. Подавив рвотный позыв, я зарекся пить с этими отвязными кадрами, чую, сегодня мне кусок в горло не пролезет, до вечера отходняк будет мучить.
Шепет подозрительно жив и разговорчив. Болтает всякую чепуху, вчерашнюю вакханалию вспоминает в красках. Похмелиться, похоже, успел где-то, бродяга, хватил, небось кувшинчик медку, вот его и прет. Отпил я из принесенной им кринки козьего молока и решил с утренней трапезой завязать.
- Ах, да, - вспомнил вдруг Шепет. - Завиду ночью худо стало, рука почернела вся как головня, а сам горячий, что огонь. Бабку Данью в терем вызвали и Дохота травника. Боярыня Любослава сама не своя, аж трясется вся.
Дерьмовые новости. Однако я не удивлен. Сколько Завид с отрубленными пальцами проходил? Сомневаюсь, что ему кто-то правильно сформировал культю, натянул кожу, зашил, обеззаразил. Это же целая операция, ничуть не легче и не проще той, что худо-бедно сделали в свое время Рыкую.
На боярском дворе, практически в воротах, нас встретила боярыня в белых одеждах. После уважительного приветствия, по просила меня зайти с ней в терем.
Да, не в себя тетенька, аж с лица спала. Понять ее не мудрено. Мужа потеряла, пасынок старший в отъезде, боярство под себя подгребает, младшенький при смерти. Таким способом и вне терема оказаться можно. Всхуднешь тут.
Губа у Головача была совсем не дура. Я когда ее впервой увидел, сразу мысленно это отметил, а теперь убедился еще больше. Стан у боярыни крепкий и ладный как у молодухи, потемневшее от слез лицо и потухшие большие серые глаза миловидности ее совсем не портят. Я догадываюсь о чем она желает со мной перетереть и не обманываюсь в ожиданиях. Боярыня, едва мы усаживаемся на лавку за столом, на котором недавно возлежал усопший Головач, начинает осторожно прощупывать меня на лояльность, дескать, не выгоню ли я ее из дому с детьми да внуками ибо, по сути дела, она со смертью мужа здесь уже не хозяйка. Сын ее еще слишком мал, чтобы стать настоящим боярином, подмогой князю Рогволду, а на девок и рассчитывать нечего.
Ситуация, однако, у бабы.
Я ее заверяю, что, пока не вернется Бур, никакого произвола по отношению к ней и ее отпрыскам не допущу, а там уже пущай сами договариваются, как меж собой решат, так и будет, я тут ни при делах. Боярыня, на мой взгляд, остается нашим разговором довольна. Напоследок сказала, что Данья с Дохотом от Завида не отходят. Если завтра лучше не станет будут руку ему по локоть резать.
М-да, хорошего мало. Был парень без пальцев, станет без руки. Ладно бы жив остался...
У крыльца меня поджидали плечистый Липан с давешний цыганистым Шишаком в неизменной кожаной безрукавке и почти такой же здоровый как Липан Ноздря. Снова вспомнилась вчерашняя гулянка и данное дулебам обещание, которое хочешь - не хочешь, а выполнять придется.
Я попросил Одинца раздобыть три наперстка и сухую горошину. Нашел ровную поверхность в виде обработанной скобелем широкой тесины и в укромном местечке за амбаром посвятил простодушных жуликов в таинство величайшего лохотрона девяностых годов двадцатого столетия.
Зенки Шишака загорелись дьявольским огнем. Он мгновенно просек фишку и через десять минут вполне профессионально с сухим треском раскатывал горошину по доске, в нужный момент виртуозно зажимая ее между пальцев, скрывая от алчущих взоров. Из двадцати попыток мы сообща угадали три раза, в остальных случаях победителем вышел Шишак. У парня в натуре золотые руки, не соврал Липан.
Я познакомил их с понятиями «подставной игрок» и «силовая поддержка». С полчаса мы репетировали, разыгрывая целые спектакли с участием Одинца в качестве подставного и Ноздри как боевика. Удовлетворенный результатами обучения, я велел сильно на ставках не борзеть, к убогим и нищим быть великодушными, а долю мою приносить в конце каждой недели в размере половины от общего дохода дулебской шайки, иначе сами понимаете...
Довольный Липан увел своих жуликов. За амбаром я остался с Одинцом.
- Ну ты даешь батька! - восхитился пацан. - На все руки от скуки!
- Что есть, то есть, - проговорил я, морщась от неприятных ощущений в пузе - местная жрачка иногда очень непредсказуемо действовала на мой желудочно-кишечный тракт. - Жизнь заставит.
- А что это за знак у тебя на левом плече? Будто жук диковинный с хвостом.
Я вспомнил как пялился Одинец на мою наколку на речке и стало мне неуютно.
- Сам ты - жук. Скорпион это. Набивался тем, кто побывал на войне.
- На какой это ты войне побывать успел, - хихикнул Одинец. - В детстве что-ли?
- Можно и так сказать. А воевал я в лесиситых горах Бразилии, где много-много диких обезьян. У меня и медалька имеется.
- Медалька?
- Награда такая, кругляшок блестящий, на груди носить можно, чтоб все видели.
- Награда? За что награда?
- За
