намерение доверить будущее страны Всероссийскому Учредительном собранию, в котором многие усматривали аналог Земского собора 1613 года, вызывало патриотическую эйфорию современников. Вернувшийся 2 марта 1917 года в столицу депутат-монархист и участник убийства Распутина В. М. Пуришкевич в интервью газете «Утро России» так охарактеризовал произошедшую революцию: «Настоящее движение, по моему мнению, глубоко патриотическое и национальное». Знаком поддержки революции стал красный бант, который прикрепляли к одежде. С этим бантом видели и членов императорской семьи, в частности великого князя Кирилла Владимировича, который привел в распоряжение Временного комитета Государственной думы состоявший под его командой Гвардейский экипаж. «Русская воля» передавала слова великого князя, сказанные перед членами Государственной думы:
Мы все русские люди. Мы все заодно. Нам всем надо заботиться о том, чтобы не было излишнего беспорядка и кровопролития. Мы все желаем образования настоящего русского правительства.
Председатель упразднившегося «Русского монархического союза» и московского отдела «Союза русского народа» С. А. Кельцев направил 4 марта телеграмму московским городским властям, в которой признавал и благословлял новую власть:
Да благословит Господь новое правительство, да поможет излечить ему внутреннюю разруху государства, созданную прежним правительством, единодушно осужденным в преддверии настоящих великих народных дней в заключительных февральских беседах Русского монархического союза, силой вещей прозревшего вместе со всей страной, отдавшего в последние годы большинство членов действующей армии и Союзам Общегородскому и Общеземскому и ныне обратившему остаток своего состава для честного и не за страх, а за совесть служения благу родины и новому правительству, разрушившему темные силы и темноту России[320].
Московский столичный совет благочинных под председательством протоиерея И. Восторгова 7 марта также выразил поддержку Временному правительству «во имя пастырского и патриотического долга». Восторгов считал, что Февральская революция (он ее именовал государственным переворотом) произошла во имя «жизни безмерно более блистательной, исполненной большей мощи духовной и государственной, чем это было при старом, теперь падшем строе»[321].
Эмоции восторга побуждали обывателей использовать в своих речах превосходные степени и воспринимать события как грандиозно-исторические. Уже в первых числах марта современники говорят о Великой Российской революции, подчеркивая эпохальность свершившегося. Так, 4 марта 1917 года солдатам Павловского полка, первым отказавшимся стрелять по безоружному народу 26 февраля, была отправлена поздравительная телеграмма, в которой были следующие слова:
Вы первые из солдат в благородном порыве негодования подняли славное знамя Великой Российской революции… Вы – лучшие сыны своей родины, вывели на свободу из мрачной темницы самодержавного рабства измученный, исстрадавшийся и доведенный царским правительством до полного отчаяния Русский народ.
Отказ выполнить приказ расстрелять демонстрантов стал одним из первых примеров сознательного революционно-патриотического поведения февральских дней.
Седьмого марта было опубликовано обращение Временного правительства «К гражданам России», в котором революция была названа проявлением патриотического духа:
Граждане Российского государства! Свершилось великое. Могучим порывом русского народа низвергнут старый порядок. Родилась новая свободная Россия… Правительство верит, что дух высокого патриотизма, проявившийся в борьбе народа со старой властью, окрылит и доблестных солдат наших на поле брани[322].
Революционный патриотизм сближался с военным патриотизмом своей готовностью пожертвовать жизнью ради высшей цели. В этом сказывался опыт Великой войны. Я. Окунев, сражавшийся на фронте, а в феврале строивший баррикады в столице, проводил прямые параллели с войной:
Я бился год тому назад на войне. Рядом с ярославцами, с пензенцами, с курянами, с серыми мужиками в шинелях, – рядом с ними я шел на смерть. И не было того страха, потому что не было меня, отдельной личности, а было огромное тело из тысяч людей – полк, дивизия, армия. И когда враг осыпал нас свинцом, мы шли под градом пуль, сильные слитностью, грозные единством. И тут начиналось то же единство. Народ – и я частица его. И когда все кричат, кричу я, и я вместе с ними валю мешки, ящик на ящик, камень к камню.
Выход на улицы в февральские дни означал подлинную патриотическую мобилизацию, проходящую не по воле властей, как в 1914 году, а по велению совести. Ю. Волин описывал сценку на улице 26 февраля: из дверей дома вышел молодой офицер, а следом выбежала женщина с криками «Ника! Милый! Родной! Вернись! Тебя убьют!». Он ей отвечал: «Пусть, Вера! Но я умру честным… если меня будут вызывать из полка, ты скажи правду, Вера… Скажи, прапорщик Васильев был всегда социал-демократом… он честно пошел на вашу мобилизацию, и не может дезертировать, когда сзывается на бой рабочая армия…»
В публичном пространстве мартовских дней доминировали позитивные чувства, нередко демонстрировавшие попытку современников выдать желаемое за действительное. Так, несмотря на известные эксцессы Февраля (убийства офицеров, городовых, погром продовольственных, ювелирных магазинов, аптек), некоторые восторженные современники отрицали факты насилия со стороны революционных толп. Член ЦК кадетов А. В. Тыркова в своем дневнике пыталась представить февральские беспорядки в Петрограде в виде всеобщего восторга, безобидного праздника, отметив, что «толпа ни разу не была оскорбительна»[323]. Схожие эмоционально-восторженные оценки, отрицавшие значительную роль насилия, сохранили записи Е. Зозули, Н. Морозова, И. Даинского, Я. Окунева, Н. Окунева и других очевидцев. Даже статс-дама Е. А. Нарышкина записала 28 февраля не без определенного удовлетворения свершившимся переворотом: «На улицах полный порядок, нигде ни малейшего насилия. Стреляют только в зачинщиков; тех, кто сдал оружие, оставляют в покое… Полная революция произведена спокойно»[324]. Другие, не осуждая действий революционного народа, признавали их амбивалентный характер. «Ах – толпа… Подлые и благородные порывы ей одинаково доступны и приходят мгновенно друг другу на смену», – записал монархист-прогрессист В. В. Шульгин 3 марта[325].
Радостно принявшие революцию современники назвали первые ее недели «медовым месяцем», развивая тем самым аллегорию России-невесты, обвенчавшейся со свободой. Другие окрестили февральские дни «великой бескровной революцией». Обыватели наделяли выглянувшее солнце символическим содержанием, считая его признаком политической оттепели. «Ярко светило солнце. Смеялось, ласкало, возбуждало», «Был теплый, солнечный, почти весенний день», – описывали 26 и 27 февраля спустя несколько недель Ю. Волин и П. Перевалов[326]. В действительности никакой оттепели не было, в указанные числа дневная температура составляла минус 7 и минус 10,7 градуса соответственно, солнце если и выглядывало, то на непродолжительное время, так как атмосферное давление оставалось низким, однако эмоциональное состояние обывателей искажало восприятие реальности и сохраняло в памяти субъективные ощущения. Даже консервативно настроенному Б. В. Никольскому, не испытывавшему от революции никакого восторга, 28 февраля передалось приподнятое настроение горожан: «День чудесный, солнечный, – с виду сущий праздник»[327]. Более точен был Морозов, описавший революцию в Москве: «Солнечный веселый день… но довольно изрядный мороз».
Дальнейшие эмоциональные переживания революции были связаны с процессом ее сакрализации, так как
