свои жизни. Лица у них были синие, испуганные и жалкие. Напрасно они старались держаться достойно, волнение выдавало их.
Махно играл небрежно и вяло, очевидно что-то обдумывая. Спустя два часа офицеры, не скрывая своей радости, обыграли Махно. Он поднялся. Усталым взглядом оглянул стены помещичьего дома, сказал себе:
— Как в тюрьме! — и быстро выбежал во двор.
Махно не выносил больших каменных зданий, напоминавших ему тюрьмы. Любое напоминание о каторге ожесточало его. Он окликнул Кийко, из оцинкованной конской цибарки жадно пившего воду.
— Чего тебе, батько?
Махно сощурил маленькие глазки.
— И офицеров и солдат расстрелять — и только!..
— А со Змиевой как быть?
— В расход! Хай удобряет землю. Все лучше хлеб на ней будет родить. — Он взглянул на книжные шкафы, тянувшиеся вдоль всей стены, подобие улыбки появилось на его сморщенных губах. — А ну, зови ее сюда.
Зяблюшу втолкнули в двери. Медленно передвигая ноги, она вышла на середину комнаты и остановилась, ослепленная светом.
— Ну, николаевская барышня, нет ли у тебя сочинения Пушкина Александра Сергеевича о Пугачеве?
Змиева отыскала в шкафу толстую, пылью покрытую книгу, подала ее Махно. Тот быстро перелистал страницы, нашел рисунок, изображающий Пугачева, творящего суд и казнь, и жадно всмотрелся в него.
— Вот император народный! — с восхищением сказал он. — Похож?
— Кто похож? На кого?
— Пугачев на меня?
— А ведь и в самом деле большое сходство. То же лицо, тот же характер, — ответила Анна Павловна.
Слова эти потрафили бандиту и решили участь Зяблюши.
— Хай живет, — милостиво произнес он. — Мы с бабами не воюем.
Кийко сбежал с крыльца, тяжестью своего тела накренил на один бок тачанку, сбросил с пулеметного кожуха персидский ковер, привычными пальцами заложил ленту, из которой торчали тупоносые австрийские пули. Махно вышел во двор, заполненный его людьми. Увидев батька, бандиты, как куры, разбежались кто куда, подальше от его глаз. Махно сел в свою расписанную цветочками тачанку, всадники поспешно бросились по коням.
— Хлопцы, гайда!
Над степью широким половодьем разливался синий предутренний полусвет. Возле старого, покосившегося придорожного креста, обтянутого зеленым бархатом мха, кони круто повернули направо. Далеко, будто кто-то выбивал ложками, застучал пулемет. Киевский анархист Барон, сидевший рядом с Махно, глянул в лицо батьку. Тот спал, уткнувшись головой в вязанку полыни. Чахоточно-желтое лицо его было бесстрастно-спокойным. Полные лиловые губы полураскрылись, обнажив мертвый оскал неровных, обкуренных зубов.
IX
Жалкая, измученная Анна Павловна забилась в мокрые кусты смородины. Оттуда она видела, как Махно уехал в окружении своей банды, видела, как дворовый пес Шкода лизнул холодное лицо убитого садовника, сел на задние ноги и, задрав морду кверху, завыл. Ей стало страшно. Она огляделась и вдруг уловила едва слышный запах утреннего сельского дыма, примешавшийся к сладкому аромату липового цвета. Значит, там, за оградой, в селе, продолжалась жизнь. Мирные бабы готовили мужьям и детям свой нехитрый завтрак.
Анна Павловна поднялась и, едва передвигая ноги, пошла прочь, подальше от дома. У ворот валялся изрубленный капитан, отец ее будущего ребенка. Неистребим человек на земле. Капитан мертв, но в ней бьется новая жизнь, продолжение его жизни, и вскоре появится на свет маленький человечек с его кровью в жилах, с чертами его лица.
Она почувствовала приступ тошноты, но справилась с собой и медленно пошла вперед, вытянув руки, как слепая.
Идти было мучительно трудно, ноги подкашивались. Анна Павловна дошла до первой хаты, села на землю и, раздвинув высокие стебли мальв, собрала последние силы и постучала в размалеванную резную ставню.
— Помогите, ради бога! — простонала она.
Сильные руки подхватили ее и понесли к двери, у которой висела связка красного, словно лаком покрытого перца.
В хате, раскрыв глаза, Анна Павловна увидела перед собой угрюмое лицо сапожника Отченашенко. Душа ее заныла, ей стало страшно.
— Думав я, на гнев нету лекарства, а теперь вижу, есть — клятая жалость, — с сердцем сказал старик.
— Я не виновата, что тебя избили… Ни в чем не виновата…
— И Гнат не виноват, и Килина невинна, только хата виновата, що впустила на ночь Гната. — Старик неожиданно ласково улыбнулся, достал кресало и трут и стал высекать из куска кремня неяркие, веселые искры.
Слушать сапожника было легко и приятно. Уже с первого его слова Зяблюша поняла, что здесь ей плохого не сделают, что сапожник прежде всего видит в ней беременную женщину, будущую мать.
Но из темного угла хаты в одном белье появился мальчишка, которого она где-то видела. Он сказал неприязненно:
— Гони ее. Это по ее приказу тебя пороли.
— Нехай отойдет, бедолашная, сил наберется, — миролюбиво ответил старик, раскуривая трубку, и спросил у Зяблюши: — Молоко кислое будете пить? — И, не дожидаясь ответа, поставил на стол кувшин, накрыл его ломтем пшеничного хлеба, испеченного на душистом капустном листе. — Не побрезгуйте.
— Спать я хочу, дедушка, — жалобно призналась Зяблюша.
— Ложитесь в хлопцеву постель. Он уже выспался. Одевайся, Лука.
— Выгнал бы ты ее из хаты! — еще раз потребовал мальчик.
— Что ты! Человек ведь, женщина…
— Ну какой же она человек, если другого человека заставляет пороть до полусмерти!.. Зверь и тот не позволит…
Анна Павловна с опаской прошла мимо мальчика. Не раздеваясь, потерянная и бессильная, легла на жесткую постель, на грубое рядно. Слышала, как в комнату вошла старуха, занавесила окно черным платком, от утреннего солнца, шепотом принялась рассказывать:
— Перестреляли бедолашных в лощине, раздели догола, переоделись в ихнюю одежу. Порубали их всех до одного, а сами до Змиевой на пикник прискакали…
— Так им и надо, — сказал старик и вышел, громко звякнув щеколдой.
Слова Отченашенко подняли в душе Змиевой волну ненависти. Ей показалось, что старик говорит о ней.
В комнате темно. Анне Павловне вспомнилось счастливое время, когда она была гимназисткой. Жорж звал ее чайкой. Он предрекал ей судьбу Нины Заречной из чеховской пьесы. Вряд ли он знал, что она однажды на унылом берегу Каспийского моря видела, как чайка-хохотунья, облюбовав нырковую утку, порывисто кружилась над ней. Напугав утку, чайка отбила ее от стаи и начала преследовать, стремясь с лету ударить в спину. Утка, спасаясь, все время ныряла. Но стоило ей показаться над водой, как чайка снова заставляла ее нырять. Тогда это зрелище очаровало молодую девушку. Все показалось ей милой игрой. Но чайка проклевала своей обессилевшей жертве спину, выдрала кусок мяса, взмыла вверх и слилась с небом, точно растаяла в нем.
«Вот на эту чайку я больше похожа», — подумала Зяблюша, пряча голову под подушку; ей хотелось забыться, уснуть, не помнить всего, что сделали с ней этой ночью.
Проснулась она
