всегда чувствует приближение смерти.
К ним без тени почтительности подошел приближенный начальника варты. Показывая глазами на бритый череп капитана, хихикнул.
— Ну и лысина, хоть ножи на ней точи!
— Не забывай, Кийко, где ты находишься. Прибереги свои шуточки для птиц твоего полета, — оборвал его начальник варты.
Зяблюша удивленно подняла тонкие брови. Начальник варты, желая замять неловкость, осторожно спросил ее о муже. Зяблюша сказала, что Георгий Кириллович служит в офицерском полку генерала Дроздовского, свекор Кирилл Георгиевич — в Киеве, министр в правительстве гетмана Скоропадского. На ней одной лежат заботы об этом имении, которое доверила ей родня.
— А вы не боитесь, что Махно нападет на ваше имение? — полушутя, полусерьезно спросил начальник варты.
Зяблюша ответила беспечно:
— Ну нет! У меня сотня вооруженных людей, а Махно, говорят, не любит бросаться на штыки.
— Впрочем, под защитой таких храбрецов, как капитан, вы можете быть спокойны и ничего не бояться.
— Вот-вот, это я и хотела сказать, — проговорила Анна Павловна и яркими кукольными глазами невинно посмотрела на рослого капитана.
Капитан, не понимая русского языка, глуповато улыбнулся. Все чаще он поглядывал на стол, на котором длинным рядом выстроились разноцветные, разной формы графины. Зяблюша заметила эти взгляды и, снисходя к его понятному нетерпению, пригласила гостей к столу. Задвигались стулья, зашуршали женские платья, послышались остроты, захлопали пробки, и обильный ужин начался.
Капитан поднялся с бокалом в руке, произнес несколько отрывистых фраз и поцеловал в щеку сидевшую рядом Анну Павловну.
— Что он пробубнил? — спросил начальник варты.
Учительница, сидевшая напротив, перевела по-русски:
— Он сказал: «Кто превратит белую лилию в красную розу?» — и тут же ответил: «Поцелуй белоснежную Галатею, и она, покраснев, улыбнется».
Не дожидаясь приглашения, с молчаливого согласия начальника варты вошли и сели за стол десять человек его конвоя. Пили они много; по столу пробежал осуждающий шепоток. К тому же они громко смеялись и мешали другим. Один из них — Лященко вытащил из кармана измятую матросскую бескозырку с Георгиевской лентой и стал вытирать ею раскрасневшееся лицо. Вскоре незваные гости затянули песню, но соседи осторожно уняли их.
Все это Анне Павловне показалось немного странным. Странным показалось и то, что начальник варты, не спросив у нее разрешения, вышел из-за стола. Она тотчас же поднялась и пошла вслед за ним, чтобы потребовать вывести вон распоясавшуюся вольницу. Но начальника варты нигде не было. На пороге Анна Павловна лицом к лицу столкнулась с садовником. Он сказал ей шипящим шепотом:
— Беда, барыня! Махновцы захватили во дворе все немецкие пулеметы.
— Ты бредишь? Или пьян? Иди спать, Афанасий, — сказала Зяблюша.
— Махновцы за столом сидят, а начальник варты — сам Нестор Иванович, вот вам крест святой! — садовник широко перекрестился дрожащей рукой. Лицо его было бело как бумага.
Быстро повернувшись, Зяблюша вернулась в столовую. В эту минуту капитан поднял сверкающий в свете люстры бокал и с напускным, театральным пафосом возгласил:
— За здоровье его величества императора Вильгельма Второго! За здоровье императора и короля Франца-Иосифа!
— Отставить! — громовым голосом оборвал его Лященко. Он расстегнул китель, и на груди его мелькнули синие и белые полосы тельняшки. — Пьем за здоровье батька Махно!
Округлившиеся глаза капитана обратились к двери. Зяблюша тоже обернулась. Навстречу ей развинченной походкой, как-то по-лошадиному засекая одной ногой, медленно ковылял начальник варты, держа револьвер в руке. Лицо его преобразилось, что-то исступленное появилось в горящих, как угли, глазах. Приближенные начальника вскочили из-за стола и направили револьверы на офицеров.
— Довольно ломать комедию!.. Я Махно! — заикаясь от волнения, выкрикнул начальник варты.
Зяблюша шатнулась и рукой оперлась о стол.
Махно подошел ближе. Она повалилась на колени перед бандитом.
— Пощадите, я беременна…
— Шлюха несчастная! — Махно толкнул ее сапогом. — Уведите ее отсюда, — приказал он.
Лященко, опираясь рукой на валторну, которую отобрал у музыкантов, крикнул:
— Братишки, батько по-флотскому отколол номер! Пустим под откос немцев… Ура! — Он зычно захохотал, хватаясь за живот.
Махно грозно взглянул на него.
— Что смеешься? Рад, что дурной?
Махновцы, ввалившиеся в столовую со двора, видели, что батько через силу сдерживает себя. Они знали его, их не обманывал его безразличный ко всему на свете, меланхоличный вид — маска, которой он жестоко обманывал людей, веривших в его поддельную доброту. Махно не терпел чужого вмешательства в свои дела и распоряжения. Он — атаман и один волен распоряжаться жизнью пленных. Еще со времен своей уголовной каторги возненавидел он тюремщиков и офицеров. Но сейчас, чтобы показать, что предложение Лященко для него пустой звук, он решил не расстреливать офицеров. Гонор — его слабость, и это знают люди, составляющие его окружение. Только Лященко никак не может уразуметь этого; он пьян и, по-морскому расставив ноги, кивает на батька, хохочет.
— Поцелуйте его, так он вам черта родит!
Не на шутку встревоженный Кийко подошел к Лященко, стукнул по плечу. От кителя поднялась, как облачко мошкары, дорожная пыль.
— А ты не смейся, со смехом и люди родются.
— Знаешь что? — Лященко отмахнулся вялой рукой. — Пошли вы до биса!
Махно сбросил маску безразличия. С поднятыми маленькими кулаками он подбежал к матросу и, заикаясь, крикнул:
— Ты… ты… землю грызть заставлю!.. Кийко, всыпать ему шомполов — и только!
Здоровенный Кийко легко одной рукой схватил Лященко за пояс, потянул во двор.
Били Лященко не сильно, а побив, бросили навзничь в густую, холодком его обнявшую траву, где он под смех собравшихся махновцев начал «малый флотский загиб» — тридцатипятиминутную беспрерывную ругань, ни разу не повторив дважды одно и то же слово.
Протрезвившись, смотрел Лященко на ракушечную россыпь звезд; то наваливаясь, то открывая их, черноморскими бурунами падали на звезды тучи. С крыльца спускались подвыпившие махновцы, выводили из конюшен коней, запрягали в тачанки, грузили на них немецкие пулеметы. В конце двора, у скотных изгородей, переговариваясь между собой, стояли напуганные обезоруженные немцы.
Ни один из офицеров не нашел в себе сил смотреть в твердые, немигающие глаза Махно. Они стояли перед ним, словно провинившиеся мальчишки, опустив глаза, и в этой их подавленности Махно находил подтверждение своей власти над людьми, опьяняющей его сильнее первака-самогона.
Все вышли из зала, оставив батька с офицерами. Махно, поминутно откидывая назад густые патлы, прошелся по комнате, поскрипывая новыми сапогами, обдумывая, как поступить со Змиевой — расстрелять ее или повесить. Подошел к офицерам, вытащил из-за голенища потрепанную колоду карт, предложил играть с ним в очко на их собственные жизни. Долго жестами объяснял им, чего хочет.
Игра завязалась долгая и упорная. Немцев было много, они легко могли задушить замухрышку, но не решались. Льстивые и покорные, офицеры надеялись удачливой игрою спасти
