наш долг работать, не жалея сил, что надо думать о восстановлении, то есть от сверхурочных не отказываться, заработком не интересоваться. Вот осел, правда? И это — социалист и член заводского комитета. Хочет уверить нас, будто мы под руководством его партии прикатим прямо в царство социализма. Понятно, что заводчики Лессеры им не нахвалятся.
И снова Тимм кивал, чуть-чуть улыбался и молчал.
Вальтер разозлился. Ему нужны были не кивки, не загадочные улыбки, не таинственное молчание; он хотел, ответа, хотел знать, прав он или неправ, знать, что обо всем этом думает новый токарь. Не сдержав досады, Вальтер крикнул:
— Кто ты? К какой партии себя причисляешь? Социалист-оборонец или левый?
Лицо Тимма оставалось серьезным и замкнутым. На этот раз он даже не кивнул, посмотрел на Вальтера долгим взглядом — и вдруг опять улыбнулся.
Ну, значит, и разговаривать нечего о Тимме, несмотря на хорошее начало. Поведение токаря показалось Вальтеру обидным, и он мысленно называл Тимма улыбающимся китайским божком, флегмой; в один прекрасный день он, того и гляди, еще обернется самым настоящим оппортунистом.
Но авторитет Тимма в цехе сразу поднялся, когда, против ожидания, оказалось, что он не уволен. А Андреас Лессер, проходя на следующее утро мимо станка Тимма, на этот раз в сером костюме, вызывающе громко крикнул:
— Здравствуйте, господин Тимм!
«Господин Тимм», по-видимому, должно было прозвучать иронически, но получилось совсем наоборот. Токарь Тимм снял кепку и ответил, словно приветствуя старого знакомого:
— С добрым утром, господин Лессер!
Все, кто наблюдал эту сцену, удивленно ухмылялись.
V
А дома было настроенье горького похмелья. Жилищную комиссию при городском Совете рабочих депутатов ликвидировали.
Дела были переданы особому отделу при городском управлении, и во главе отдела поставили одного из приближенных Шенгузена.
Брентен искал поддержки у своей партии, требовал, чтобы она протестовала против подобного произвола… Произвол! Бог ты мой! В других областях царит куда более опасный произвол. Стоит ли говорить о какой-то маленькой жилищной комиссии, есть вещи поважнее…
Конец. Точка. Вопрос исчерпан. Жилищная комиссия сдана в архив. И для чего только Карл Брентен потел над протестом, настрочил докладную записку на двадцати двух страницах! Не-ет! Уж на этот раз он по горло пресытился политикой. Только нажил себе врагов, не встретил сочувствия даже в собственной партии, имел одни лишь неприятности; несмотря на все старания и усилия, ни от кого ни разу не услышал слова признательности и пожинает одну лишь черную неблагодарность.
— Не-ет, с меня хватит! — восклицал он. — Вы еще вспомните обо мне, прибежите, будете упрашивать, чтобы я вернулся!..
Везде и всюду в гору идут одни лишь беспринципные крикуны; и у левых не лучше. Какие только субъекты в последнее время не распинаются за народ!.. И никому невдомек заглянуть в прошлое этих новых светил. Кто послушно идет на поводу и во всем угождает партийному руководству — тот и хорош и умен.
Карл Брентен вернулся к торговле сигарами собственного производства и больше решительно ничем не занимался. Пришлось начинать все сызнова; в последнее время он очень запустил свои дела. Сбережений не было. Ведь он не воспользовался «посланным судьбою шансом», как выразился его шурин Хинрих. Поэтому Карл Брентен очутился в тяжелом положении. Приходилось содержать большую семью — жену, детей, тещу. Приходилось оплачивать дорогую квартиру. И вместе с тем нельзя было виду показывать перед родными и знакомыми, что, потеряв пост председателя жилищной комиссии, он сколько-нибудь ущемлен. Напротив, надо было разыгрывать беспечность: мол, все это его ничуть не трогает, он, мол, выше подобных пустяков.
Такая поза, однако, сопряжена была с расходами и требовала соответствующих доходов. А где их добыть? Да, где, каким путем?..
ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ
I
Страстное возмущение, незримо клокотавшее в народе, в том году еще раз вырвалось на волю.
Незадолго до обеденного перерыва Эрнст Тимм обернулся к Вальтеру и сказал:
— В городе, говорят, началась заварушка. Стихийные демонстрации. Матросы возглавляют.
— Матросы? — воскликнул Вальтер. — В чем же дело?
— Да вот, Хольмерс рассказывал, но я толком ничего не понял; разгорелось будто бы из-за того, что какая-то колбасная фабрика готовила колбасу из крысиного мяса.
Господи! Вальтер был потрясен. Колбаса из крысиного мяса — повод к восстанию! Слово «матрос» мгновенно связывалось у него с политическими выступлениями, даже с революцией…
После обеда у Вальтера были занятия в ремесленной школе, но он сразу решил, что сегодня пропустит их.
В центре города бурлило, как в котле. По улицам маршировали части «фольксвера» — народной армии. Проходили матросские патрули с винтовками через плечо, дулом вниз. Народ бежал по направлению к Юнгфернштигу.
— Они там! — и Вальтер тоже побежал, еще не зная, кто это «они».
Он расспрашивал встречных, пробивался сквозь толпу, прислушивался к спорам и старался понять, что же происходит. Кое-что он уяснил себе, но полной картины все-таки не мог составить. Лишь в последующие дни, когда в газетах появились подробные описания событий, он понял их взаимосвязь.
В этот знойный июньский день одна из бочек с мясом, которые доставляли на фабрику мясных и колбасных изделий, находившуюся в центре города, упала на мостовую и раскололась. Прохожие в ужасе шарахались во все стороны — такое невыносимое зловоние шло от бочки. Оказалось, что она была набита тухлым мясом, прогнившими кишками и костями и, в довершение всего, — дохлыми кошками и крысами.
Перед фабрикой вскоре собралась большая толпа, так как весть об этом происшествии быстро облетела город. Что ж это? Значит, все годы войны население потчевали кошками да крысами?.. Из такого зловонного дерьма изготовляли колбасу? И сейчас кормят тем же? Знает ли правительство об этих безобразиях?.. Почему сенат давно уже не принял мер?.. Где хозяин фабрики?..
Толпа требовала немедленного осмотра фабрики. Прямо на улице произносились речи, гневные, негодующие. А солдаты народной армии, члены бюргершафта, представители партий подходили, расспрашивали, что происходит, и тут же уходили, ничего не предприняв.
Тогда за дело взялся сам народ.
Владельцем фабрики был некий тайный советник Гейль. Он жил в собственной вилле в Уленхорсте, где питался, конечно, отнюдь не изделиями своей фабрики.
— Давай сюда Гейля! — кричала толпа. — Пусть жрет, собака, то, чем нас кормит.
Машина с солдатами народной армии отправилась в Уленхорст за тайным советником.
— И все его служащие виновны, — кричали в толпе. — Знали, да помалкивали. Где эти подлые твари? Подать их сюда!
Несколько человек, в том числе два матроса, спустились в зловонный подвал. Они вернулись с мастером и четырьмя женщинами, из которых одна была старшей работницей. Матрос катил за ними бочку, до половины наполненную гнилыми кишками и
