некоторую безопасность в толико свободной Западной Европе, и тогда посмотрю, что делать...»
Снова где-то далеко-далеко зародился ровный, унылый колокольный звон и постепенно стал приближаться вместе с шумом идущего поезда. Турчанинов поднял отяжелевшую голову от исписанных листов. Окно с опущенной шторкой, казавшееся прежде прямоугольным черным пятном, приняло утренний синеватый оттенок, и пламя догорающей, в наплывах стеарина, свечи вдруг пожелтело. На соседнем дворе громко пропел петух, донеслось протяжное мычание коровы. Но все так же равнодушно постукивал мерно качающийся маятник часов.
Откинувшись на спинку стула, Турчанинов закурил папиросу. Раздумывал, сосредоточенно сведя брови, выпуская ноздрями струйки дыма. Затем, ткнув окурок в пепельницу, схватил перо и вновь зашуршал им по бумаге, осененный новой мыслью.
«Считая человеческим правом, — писан он, — не только не зарывать талант, какой есть, в землю, но смело и громко развивать идеи справедливости, свободы и личной независимости, я посылаю вам две из пиес, написанных мною здесь, для напечатания в вашем журнале. Когда будете писать, уведомите, понравятся ли они вам, и тогда я могу переслать вам еще кое-что.
Теперь у меня до вас есть просьба, и вот в чем она. Моя жена, которая имеет несомненный и сильный талант писателя, начала ряд повестей на французском языке; она владеет им прекрасно; по-русски она пишет свободнее и, может быть, даже лучше, но стала писать по-французски из расчета, ибо французскую повесть можно продать; сюжетом взяты сцены из русской жизни и положение современной женщины. Беспристрастно судя, я нахожу, что повесть, написанная ею теперь, весьма интересна, ведена хорошо и может иметь успех. Так как здесь ничего французского не печатается, то эту повесть продать здесь нет никакой возможности, и мы решаемся просить вас об этом; вы знакомы с публицистами, и может быть, для вас не будет большого труда уладить это дело, а нам вы сделаете великое одолжение. Так как большинство сцен и лиц, входящих в повесть, принадлежит русской жизни, то я думаю, что порядочно сделанные виньетки имели бы большой интерес для иностранцев; если я узнаю от вас, что это дело может быть улажено и что виньетки могут облегчить продажу или сделать ее более выгодною, я сделаю виньетки в карандаше сам, а резаться и литографироваться, конечно, они будут издателем.
Объемом повесть эта будет равна двум книжкам, таким, как ваша книжка «С того берега».
В настоящее время я живу в городке Маттун, штат Иллинойс; этому городку три года от роду, только; о географическом его положении я могу сказать только то, что он стоит на пересечении двух железных дорог: иллинойской центральной и Terrehaut and Alton R. R; в нем я дождусь ответа от вас и потом думаю перекочевать или в St. Louis, или в Cincinnaty, оттуда пошлю вам следующее письмо.
Я укоротил здесь свою фамилию, не изменяя ее сущности и руссицизма... думаю, что я буду просить правительство официально укоротить мое имя, во избежание каких-нибудь могущих при случае возникнуть затруднений.
Теперь я адресую вам письмо на имя Трюбнера и прошу вас уведомить меня, каким образом должен я вперед адресовать мои письма, если переписка наша может составить для вас какой-нибудь интерес...»
«А Евгений?» — вдруг вспомнилось ему. Может быть, о нем, единственно близком оставшемся в России человеке, знает что-нибудь Искандер?.. Собираясь в далекий, безвозвратный путь, Иван Васильевич не стал таиться от друга и сказал ему всю правду, когда прощался. «Счастливец! — ответил Григорьев, держа его за плечи. — Завидую твоей решимости и твердости... А знаешь, Иван, чего доброго, и я махну по твоим стопам в Америку. Прощай! Береги Надин! Напиши, как устроился...» Однако Турчанинов воздержался писать другу из Америки. Как бы посмотрело Третье отделение собственной его величества канцелярии на переписку русского офицера с политическим эмигрантом?
«Если вы слыхали что-нибудь об Евгении Дмитриевиче Григорьеве, — заканчивал он затянувшееся послание, — многообещающем молодом человеке, бывшем когда-то со мной в большой приязни и сильно желавшем познакомиться с Америкой, — то очень меня обяжете, сказав мне что-нибудь о нем.
Жду от вас ответа и братски приветствую вас. Жена моя, хотя и не знакомая лично с вами, но очень хорошо знакомая с вашими сочинениями, считает правом послать вам также свой привет.
Преданный вам Иван Турчин.
Адрес: Unated States of North America,
John B. Turchin
Mattoon, Coles C° Illinois, Land office»[34]
Турчанинов задул коптящий, истаявший почти до конца стеариновый огарок, вышел из-за стола и, подняв штору, отворил окно. Вместе с солнечным светом в комнату хлынули свежая утренняя прохлада и звуки улицы: хлопающие удары выбивалки, которой выколачивала коврик, стоя на крыльце дома, толстая негритянка; глухой топот и мычание стада коров, что гнали на железнодорожную станцию для отправки в Чикаго, на бойни.
...В 1859 году Турчины из Маттуна переехали в Чикаго, где Ивану Васильевичу было предложено заманчивое место топографа. Здесь он примкнул к республиканской партии и, участвуя в политической жизни страны, на одном из митингов познакомился с долговязым адвокатом из Спрингфилда, будущим президентом Соединенных Штатов.
* * *
Можно только искренне пожалеть, что до наших дней не дошло ответное письмо Герцена Турчанинову. Но лондонский изгнанник не остался глух к воплю из-за океана, ответил Ивану Васильевичу и, очевидно, изъявил желание познакомиться с литературными произведениями, о которых ему сообщали.
И тогда жена Турчанинова отправила свой труд Герцену.
«Посылаю вам мою повесть, — писала она, — не знаю, понравится ли она вам и суждено ли ей быть напечатанной, но во всяком случае благодарю вас за вашу снисходительную готовность заняться ею. Эта повесть написана по-французски, потому что я не предполагала возможности напечатать и сбыть что-нибудь русское; все, что я могу написать, будет необходимо антиправославное и антиверноподданническое и потому не может идти на святой Руси; в Полярной же звезде нет места ни для легкой литературы, ни для объемистых рукописей.
У моей княгини найдется, вероятно, множество руссицизмов, несмотря на то, что я довольно порядочно знаю язык; обороты и легкость выражения теряются, когда нет случая употреблять язык, а я вот уже три года не встречала ни одной души, говорящей по-французски.
Иван Васильевич писал вам о том, что мы нашли в Америке; прибавлю, со своей стороны, несколько слов о предметах, преимущественно для меня интересных. Американская женщина, принадлежащая к высшей «respectability», —
