петух замолчал.
Тяжелые тучи опустились ниже.
Не судьба тебе, Карасяй, жить по-городскому. Перестанут шуметь роторы, звенеть стальные канаты, лязгать цепи, уедут все приезжие, и наступит покой в долине хлеборобов.
Когда Буран пришел домой, Камиля еще не спала. Она с тревогой взглянула на него, потянулась к нему, чтобы поцеловать.
— Погоди, дай раздеться, видишь, какой я грязный, — с деланной суровостью отстранил он ее.
Однако, не удержавшись, привлек ее к себе, чмокнул в губы и в глаза.
Поставив на стол молоко и хлеб, Камиля сказала:
— Слушай, Буран, как ты думаешь, можно мне пойти помочь Людмиле Михайловне?
— Сейчас? — удивился он.
Только Камиля могла так заботиться о других.
— Что ж, иди. Только возвращайся поскорее. Я должен быть на буровой через три часа.
— Тогда я пошла, — проговорила она, целуя его. — Для Салаватика молоко в бутылке.
Проводив жену, Буран вытянулся на кровати. Однако ему не суждено было поспать: с жалобным криком проснулся малыш.
— Ты того, спи, — попытался он успокоить расшумевшегося сына, качая люльку, как это делала Камиля.
Мальчик не умолкал.
— Вот возьми соску и соси. А я прилягу. Мастер отпустил меня всего на три часа. Понимаешь, Салават, как это мало, или нет? Дай мне отдохнуть. Мне надо хоть немного поспать.
Салават не слушал Бурана. Собравшись в комок, он орал истошным голосом. Буран вынужден был подняться.
— Ну, чего ты разорался? — спрашивал он, не зная, как унять разбушевавшегося Салавата. — Чего ты капризничаешь?
Приподняв ноги мальчика, проверил пеленки — сухие. Покачал люльку, но ребенок не переставал плакать.
— Ну и черт с тобой! — рассердился Буран. — Поревешь, поревешь и уснешь.
Повалившись в постель, он попытался заснуть. Да разве уснешь, когда такой крик в избе?
С неприязнью подумал о жене: «Не обошлись бы там без нее! Подумаешь, какое важное колесо! Нет чтобы о муже подумать, — ведь двое суток на ногах, подбросила этого пискуна, и он разоряется среди ночи, будто ему на ноги наступили».
Этот чужой ребенок всегда портил ему настроение, хотя Буран и старался привыкнуть к нему. Всегда Салават стоял между ним и Камилей. И так будет всегда… Камиля никогда не будет принадлежать ему полностью, всегда будет делить себя между ним и сыном.
— Да замолчишь ты или нет?
Грозный окрик подействовал на какое-то мгновение, но через минуту ребенок заорал пуще прежнего.
— Сдох бы ты, что ли!
В Буране закипела ярость. Этот сосунок смеет ему мешать спать! У него осталось только два часа для сна.
Вскочив на ноги, Буран склонился над колыбелью с искаженным от ярости лицом.
— Молчать!
Вся боль, накопившаяся в нем в течение этих недель, вырвалась наружу. В сердце бушевала ярость, дремавшая до этого в каком-то уголке.
Подняв мальчика, затряс его. Закатившиеся глаза, посиневший рот… брови Хамита, губы его! Фу, какой противный!
— Теперь узнаешь! — бормотал Буран, неумело заворачивая ребенка в пеленки. — Отнесу к матери, можешь там визжать!
Сказано — сделано. Он выскочил из дому, держа в руках истошно кричавшего ребенка. Пеленки развевались на ветру. Сейчас он бросит этого крикуна и скажет Камиле:
— Не оставляй своего сосунка, иначе не ручаюсь за себя!
Черные тучи закрыли небо. И вдруг извилистыми тропками пробежала молния. «Как лестница вокруг вышки, — подумалось ему. — Надо торопиться!»
Бежали двое мужчин, несогласных между собой. Их с полным правом можно было назвать соперниками. Нет мира между ними!
Буран споткнулся, чуть не выронив ребенка.
— Ага, не хочешь умирать! — с ненавистью прошипел он. — Ишь как вцепился в меня?
Вот яр, сейчас надо свернуть налево и идти по тропе вдоль траншеи водопровода.
Из-за Девичьей горы выползали темные тучи, сотрясая воздух раскатами грома. Зачастили молнии, осветив силуэты горных вершин, темные пятна пещер и грозные взлеты крутых скал.
Совсем недалеко, ослепив Бурана, ударила молния. Почудился шорох огня, и вслед за ним с грохотом раскололось одинокое дерево, росшее в нескольких десятках шагов от Бурана. По стволу его забегали языки пламени.
— Вот видишь, из-за тебя приходится бежать в такую непогоду.
Смерть прошла рядом, обдав Бурана своим горячим дыханием. Невольно подкосились ноги. Буран сел на землю, прижимая мальчика к груди. «Придется переждать, — говорил он Салавату. — Не следует играть с молнией. Мы с тобой одни в открытом поле…»
Внезапно Бурана охватил страх — не за себя, а за ребенка. Он вскочил. Теперь у него была только одна мысль — укрыться! Поскорее вернуться домой!
И два соперника, один из которых нес на руках другого, побежали в аул.
Ребенок перестал плакать. Он трепетал при каждом раскате грома.
Скорее бы домой!
Ноги скользили, колотилось сердце. А над головой бушевало небо, посылая на землю то огонь, то воду.
Открытая дверь ударяла о косяк, при каждом порыве ветра. Буран плотно закрыл ее и, бережно уложив сына в люльку, разыскал сухие пеленки. Его мучила одна мысль: теперь Салават обязательно заболеет.
— Вот видишь, сынок, как нехорошо ссориться…
И он заплакал скупыми мужскими слезами, и в этих слезах вылилась боль неудач и страданий. А мальчик смотрел на него осуждающе, совсем как взрослый.
3
Милованова сидела за столом, перелистывая коллекторский журнал. Услышав шаги в сенях, она пересела к микроскопу, чтобы вошедший не заметил ее волнения.
— Все смотришь? — спросил Шаймурат, переступив порог.
— Все смотрю…
Милованова улыбнулась. Опять старик начнет расспрашивать: «Правильно ли, что по этим камням историю земли читают? Верно ли, что в Баймаке начали строить новый завод, а под Уфой — другой?»
У Шаймурата резко очерченное лицо: широкий, приплюснутый нос, полукруглая седая борода, глаза прикрыты морщинистыми веками. Присев на край табуретки, он маленькими, как у женщины, руками стал плести кнут из мочала. Сплетет и подарит какому-нибудь деревенскому мальчишке.
Миловановой не мешает шорох мочала. Неожиданно старик спросил:
— Людмилка! Ты все споришь и споришь со всеми. А права ли ты сама?
Людмила Михайловна с испугом взглянула на Шаймурата. Он сидел в прежней позе, ловкими пальцами сплетая мягкие, податливые ленты мочала. В глазах старика застыла веселая искорка, в них были вызов и ожидание.
— Думаю, что права.
— Нет, не права! — настаивает Шаймурат. — Зря ты обижаешь главного геолога!
— Такого обидишь!
— А ты, Людмила, обижаешь… Свадьбу надо отпраздновать…
Не первый раз старик затевает этот разговор. Он по-своему смотрит на человеческие отношения…
— Хватит об этом!
Шаймурат не настаивает. Он сказал то, что хотел. Остальное не его дело.
Немного погодя пришла Камиля, а потом и Белов. Снова все будут сидеть до утра. Долото идет по нефтеносному горизонту, важно не упустить наиболее благоприятный момент для опробования.
Дали пробу с глубины шестисот восьмидесяти метров. Опять
