Почти горячий.
О, этот терпко-сладкий вкус малины! Шурочка Малиновская говорит:
— Паспорта готовы. Пока пейте чай с малиновым вареньем. Малиновым, малиновым, как моя фамилия. А мы с Оболешевым только сделаем печать. В Польше наши паспорта проходят безотказно.
Оболешев стоит рядом — черные, гладкие, лакированные волосы на косой пробор, лицо монашески строгое, объясняет заботливо:
— В Польше вас встретят — и прямо к границе. А там контрабандисты в два счета...
Заботливый. Наивный. Не понимает, что не впервой же через эту самую границу.
Шурочка подкладывает варенье. Какая она кудрявая!
— Что гладишь меня по голове,— говорит Фанни.— Это я тебя должна. Ты у меня бедный, больной, ты у меня маленький...
Маленький мальчик пробежал по Михайловскому скверу. Маленький мальчик играл в серсо, ловил на палку ярко-желтые колечки, и серо-голубая шинель загородила мальчика. Генеральская шинель шефа жандармов Мезенцева. А карман-то оттопыривается. Как же так? Вынуть, развернуть? Как покупку, как коробку конфет или новые ботинки? Развернуть кинжал. Разве разворачивают кинжалы?
Адриан Михайлов на углу. Он на козлах на Большой Итальянской, стрижен в скобку, соломенные волосы из-под низенького извозчичьего цилиндрика, тупой равнодушный взгляд — настоящий ванька. Но как он спокоен! Варвар стоит как вкопанный. Изваяние. Когда же выйдет на прогулку генерал? Тупой, сытый, ненавистный... Нет, нет! Не надо ненависти. От ненависти дрожат руки. Но как развернуть кинжал? Дурацкая газета! Да он уже давно развернут. В Женеве. Оля Любатович принесла суп в большой голубой кастрюле из ближней харчевни. Щепок нет для печурки, чтобы разогреть. Приходится стругать какой-то чурбачок, найденный во дворе. У Оли большие глаза.
— Откуда этот кинжал?
— Мне подарил его Малатеста.
— И ты им же, тем самым, можешь стругать лучину, чтобы разогреть обед?
— Могу... Фанни, Фанни! Теперь бы не смог! Ничего не смог!
— Глупости какие. Чего это ты не сможешь? Ты все можешь, всегда можешь и будешь мочь. Это от жара. Так кажется. А мы на голову холодный компресс, а к ногам горячую грелку...
Как хорошо наяву в комнате. Оказывается, он не в спальне? Как вошел в кабинет так и рухнул на диван. Не нести же его вниз на руках двум женщинам. И Паранька на коврике улеглась около дивана. И фонарь за окном освещает вывеску зеленной лавки. «Мир на земле и в человецах благоволение»...
— Я, кажется, выздоравливаю, Фанни. Просветление.
— От холодного компресса, милый. За два часа лихорадка не проходит. Потерпи, усни.
— Постараюсь.
Почему же снятся эти противные сны? Никогда прежде не было такого. Гнал от себя наяву воспоминания о событии на Большой Итальянской, а во сне бог миловал. Экая глупость: засел в голове старик с ножом в газете, впечатляющая деталь. Запомнить значение детали, когда руки дотянутся до романа. Деталь — реальность, доказательство, что так оно и было. Гарантия правды. А воображение? Оно несет с неудержимой силой.
— Фанни,— крикнул он, перевесившись с дивана.— Кто это говорил? Наполеон?
— Что говорил Наполеон? Жар у тебя. Тридцать девять. Может быть, уснешь?
— Наполеон или кто другой говорил, что хороший полководец должен быть начисто лишен воображения, потому что оно ежеминутно сбивало бы его с толку. Забавно? У нас было все — воображение, энтузиазм, вера...
— О чем ты, Сережа?
— О нас. Видишь нимб? Вон он, вон! В углу проступает. Это Соня...
Белый воротничок, сияющие лучики нимба над лицом школьницы-пансионерки. Сонечка... Коснуться бы рукой платья, стать на колени... Но он ползет, рвется в куски, белый воротничок, там толстая серая веревка...
— Пеньковый воротник!
На толстой тумбе афиша — «Софья Перовская» аршинными буквами. И дождь моросит, все сплывается. Да нет же, нельзя! Надо малярной кистью, чтобы навсегда — Софья Перовская!
— Проснись, Сережа! Ты хрипишь, что-то рвешь руками, скрутил простыню...
— Я не спал. Пеньковый воротник. Это же было, было!
— Было и прошло. Дай я сменю компресс.
— Не надо! Он холодный. Холодный, как кинжал.
Зелень в Михайловском сквере такая запыленная, седая, как щеки небритого старика. Дворняжка пробежала, черная с рыжими подпалинами. Позвольте, позвольте! Откуда же пальма? С блестящими листьями, с мохнатым стволом...
— Из трактира выставили,— говорит Баранников.
Какой сообразительный, спокойный. Вспомнилось, как он сказал, когда еще обсуждали подготовку к ликвидации Мезенцева: «Мне жандарма убить — что капусту рубить». И все решили, что он-то и должен быть сопровождающим. Страховать. Но где же генерал? Сказано, что каждое утро он совершает прогулку по Михайловской площади в сопровождении полковника Макарова. Черт его знает, в какой роли этот Макаров — охранителя или собеседника? Впрочем, какие могут быть сомнения, конечно охранитель. Он же всегда в штатском. Переодет.
Баранников зашел в какой-то подъезд, чтобы не мозолить глаза дворникам. Начали поливать улицу. Чего доброго, польют и генерала. Напоследок. Ах, нет ничего невыносимее ожидания! Грязная вода стекает с плит тротуара на мостовую. В детстве не верил ни в какие приметы, но боялся наступить на черту, отделяющую одну плиту от другой. Не надо наступать на черту. Как хорошо, что не думается о том, что через несколько минут... Вон он! Показался. Медвежья туша в серо-голубой шинели, а за ним Макаров в жандармском мундире. «А вы, мундиры голубые...» Почему не в штатском? Да это же не Макаров! Гуденко! Гуденко — жандарм?..
Идут рядом, разговаривают. Повернули обратно. Причем же тут Гуденко? Балбес, авантюрист Гуденко?..
Но вот он отстал. Не терять ни минуты! Прыжок... Отвратительно. Упругое и мягкое сразу...
Лети, Варвар, лети!
— У тебя озноб,— говорил Баранников.
— У тебя озноб. Я принесла стетаное одеяло,— говорит Фанни. Трясло, прямо-таки подпрыгивал на кровати. Может, в самом деле стопочку джина?
— Как я рад тебя видеть! Значит, ничего не повторилось.
— Хорошенькое дело — не повторилось! Новый приступ. Может, это малярия? Может, из Индии какую-нибудь лихорадку занесли? Кажется, малярия не заразная... Пожалуй, все-таки надо джина.
— Джина так джина. Качай, Басманная! Делай что хочешь. Мне хорошо.
Свеча горит под розовым стеклянным колпачком. Так спокойно...
Колеса стучат, как сербский бубен в палатке у сердара: «дихтили-дахтили», «дихтили-дахтили»... Уютный женевский домик, хозяйка в высоком чепце:
— Месье по утрам пьет кофе или чай?
Но вот беда: Стефанович носит его шубу с бобровым воротником. Вся Женева знает эту шубу, слишком полярную для этих краев. А кругом говорят, что Швейцария будет, наподобие Германии, выдавать России политических, если можно приплюсовать к инсургенту уголовщину. Бежать в Италию? Где наша не пропадала
