— Уверена? — на всякий случай решил уточнить Пшикс. Когда работаешь пиротехником, привыкаешь проверять даже самые базовые вещи, чтобы ничего ненароком не рвануло.
— Скажи, тебе хорошо?
— Да.
— И мне тоже, — улыбнулась девушка, поправляя светлые кудри. — А значит, все точно правильно…
Тут было бы очень уместное пустое место для поцелуя, которому уже давно пора произойти (а будь все происходящее поромантичней — так вообще нескольким поцелуям), но Октава посмотрела на небо, ткнула пальцем и вскрикнула — не испуганно, а, как сказал бы Бальзаме Чернокниг, восторженно-удивленно-завороженно:
— Смотри!
Глиццерин посмотрел — и тоже обомлел.
Диафрагм Шляпс добрался до дома без лишних приключений, спокойно, размеренно, и даже не хмурясь — наоборот, он улыбался, а внутри стало тепло и сладко, но его даже не тошнило от такого чувства. Скорее, наоборот, несло вперед, на крыльях — не белых ангельских, но и не черных демонических, а на серых.
Поднявшись на крыльцо, он достал было ключ, но тут его окликнули — точнее, не конкретно его, обращались не по имени, но люминограф понял, что реплика обращена к нему.
— Извините, — сказал прохожий. — А не подскажете, сколько времени?
Бедный незнакомей только что наступил на мину и подписал себе практически смертный приговор, но… мина не взорвалась.
Шляпс нахмурился, конечно же — от этой привычки избавиться было невозможно при всем желании, как от родимого пятна, — но снял шляпу, посмотрел на часы и сказал:
— Без десяти девять, уже совсем вечер.
— Спасибо!
«Не за что» люминограф отвечать не стал, вместо этого просто фыркнул. Хорошего понемножку. Нет, конечно же, Диафрагм не изменился полностью, не перевернулся с ног на голову лишь из-за всей этой истории со свадьбой — ну не бывает такого, это все равно, что дуб, выросший за ночь из каштана в столетнее дерево, что-то из области нереального. Конечно, теперь люминограф не станет мило улыбаться всем подряд и с удовольствием посещать странные выставки, не полюбит слащавого продавца в алхимическом магазинчике и, конечно же, не перестанет хмуриться, ворчать и быть слегка грубым.
Но одно маленькое изменение — причем, довольно важное — это уже прогресс. Пьяные вечеринки обычно тоже начинаются с обещания выпить один бокальчик, а потом перестают в то, во что перестают, не будем вдаваться в подробности. Сердце Шляпса не оттаяло до конца, но трещина на ледяной корке стал чуть больше.
Люминограф вошел домой, запер дверь и, прежде чем сесть за кухонный стол, задержался у зеркала, посмотрев на себя в пиджаке, который подарил Бальзаме. Шляпс понял, что эта вещица ему определенно нравится, стоит ее почаще надевать.
Но сейчас такой изыск был ни к чему. Диафрагм скинул пиджак, вытащил оттуда светящуюся призрачно-зеленым ампулу и в одной рубашке уселся на кухонный стол, смотря на сияющую жизнь.
Одиночество залатали нитками, душевный шов моментально регенерировал. Шляпс долго бы еще просто молча смотрел на жизнь, но та решила заговорить:
— Этот пиджак на господине Шляпсе так интересно выглядит! — воспроизвела жизнь услышанное на свадьбе хриплым голосом.
— Что? — не понял люминограф. — А. Это то, что говорили на свадьбе. Не надо, я не Честер.
— Хорошо, — просипела жизнь. Таким голосом бы брутальные бардовские песни записывать, выйти могло очень даже ничего. — И что ты будешь делать теперь?
— Не знаю, — честно ответил люминограф и пустил смешок от мысли, что говорит со светящимся шариком.
— Что ты будешь делать со мной? — уточнила жизнь, которая научилась говорить совсем связно.
— А что ты хочешь, чтобы я сделал с тобой?
— Ты знаешь.
— Я бы оставил тебя здесь, чтобы было не так одиноко, — признался люминограф. — Но, думаю, что для этого вполне подойдут люди. А то так можно и умом тронуться, общаться со светящимся шариком.
— Я этого не слышал, — по интонации жизни не было понятно, обиделась она или нет — словно воспроизводили записи со старых кассет.
— Извини, — Шляпс встал со стула и взял в руки пузырек, потом поднялся на второй этаж, подойдя к окну.
Люминограф еще раз посмотрел на светящуюся жизнь, вздохнув.
— До свидания, — сказал он и откупорил пузырек. Призрачно-зеленая точка вырвалась на свободу, замерев в воздухе у открытого окна.
— Нет, — прохрипела та, — прощай.
И, сделав в воздухе что-то наподобие петли, оставив сияющий след, который растаял сразу после того, как появился, вылетела в окно.
Шляпс не любил сентиментальностей и собирался спуститься вниз, но не выдержал. Он выглянул в окно, чтобы посмотреть вслед улетающей, возможно, исчезающей навсегда жизни.
Но его ожидало нечто большее.
— Ого, — только и сказал он, высунув голову из окна еще больше, как осмелевшая черепаха. — Ого.
Белый Грым рыжее ухо слыл очень сдержанным по кошачьим меркам котом — он редко истошно мяукал, редко наглел, редко царапал мебель и хозяина. Большее время кот проводил словно бы в астрале, как астроном, поймавший особую связь с космосом и оставивший все остальные бренные земные заботы позади, хотя их, конечно, никто не отменял.
Поэтому, когда кот запрыгнул на подоконник, уперся мордой в стекло и истошно замяукал, превратившись в кошачью сирену, Шизанте, до того спокойно пивший чай, напрягся. Сначала волшебник предположил, что это ненадолго, и коту надо повалять дурака, но Грым не думал останавливаться, мяукая все громче и громче.
Наконец, Шизанте не выдержал, встал, поправил свой обклеенный газетами халат, отложил булку, принесенную недавними гостями, всунул ноги в здоровенные мягкие тапочки и подошел к окну, тут же решив обезвредить орущую бомбу.
— Ну и чего ты? — он погладил Грыма. — Что там такого особенного увидел?
Кот ответил, как ему полагается, громким «мяу!».
Шизанте вздохнул, посмотрел в окно и тоже резко захотел замяукать.
— А, теперь понятно, что с тобой случилось. Красиво, не поспоришь. Ну, можешь ты помолчать или нет! Я ведь все теперь тоже увидел.
Ночью жители Хрусталии наслаждались невероятным явлением, охали и ахали, прилипая взглядом к происходящему. В темной ночи небо внезапно вспыхнуло сотнями маленьких призрачно-зеленых огоньков, которые тучей неслись по городу, мерцая и источая нежнейший свет, словно бы празднующие чей-то день рождения светлячки.
Точки пролетали меж домов, озаряя небесное полотно и сверкающие кирпичи. Спящий город превратился в маяк, светящий призрачно-зеленым непонятно для кого, стоявший словно бы на границе двух реальностей, которые такой волшебной ночью слились воедино, переплелись, и теперь призрачно-зеленому свету нужно было найти дорогу домой.
