– Война давно окончилась! – кричит отец.
Я отправляюсь на кухню вылавливать из супа мясо. Но забываю об этом и бросаюсь на купленные первые помидоры. Любимая еда! Разбудите меня ночью, дайте мне помидор, посыпанный солью, и я буду бесконечно рад, что меня разбудили. Люблю есть целый помидор, как и нарезанные большими ломтями, так и тоненькими кружочками. Хлопс! – постного масла. И соль! Соленых огурцов туда и луку! Фиолетового репчатого луку с петрушкой! И ложкой из миски! Или жарить их вместе с яичницей или без яичницы! Жарить их вместе с бараниной! Можно жарить их, можно не жарить!
Я подплясывал, наворачивая помидоры, а сок брызгал мне на рубашку и вокруг. Ба! Может, это я разорил нашу семью на помидорах? Столько жрать, елки-палки, фютью! Не оттого ли у нас жалкие кровати, батюшки мои!
– Оставь свои помидоры, – сказал отец, появляясь на кухне, – пойдем со мной пройдемся.
Рот у меня был полон, и я ничего не ответил.
– Брось свои помидоры, в конце концов! – сказал он раздраженно.
Мамаша ему словечек подкидала, и он решил пройтись.
В руке у меня был зажат помидор, и я его положил обратно.
– Выпьем шампанского, – сказал отец. – Попробуй шампанского, завтра тебе шестнадцать. Съедим мороженого…
Никогда отец не приглашал меня выпить шампанского.
18
– Давно я хотел сказать тебе главное… После летнего периода ты, разумеется, вернешься другим человеком и позволишь отдохнуть от хлопот и волнений мне и матери. Докатилось до милиции. Я надеюсь, ты выровняешься и путь твой станет более определенным…
Слова отца напомнили мне речь на похоронах директора оперного театра.
– …Пора серьезно осмыслить свою жизнь, ощущать самому необходимость… И, как мужчина с мужчиной, я должен тебе сказать главное…
Перед каждым из нас бокал шампанского и мороженое. Отец взял целую бутылку.
Разглядываю расписанные стены кафе-мороженого. Уверен, я мог бы расписать их лучше. Ни в какое сравнение не идет эта натуралистическая мазня с моим шедевром. Вяло.
– …И хотя Рудольф, Царствие ему Небесное, уверял меня, что ты никогда не возьмешься за ум…
Я чувствовал себя виноватым перед покойником последнее время. Он, никому никогда в жизни не давший в морду, выручавший нас частенько деньгами, любезно предоставивший в мое распоряжение свой любимый инструмент (в котором я, правда, не нуждался), бесспорно не заслуживал ненависти и презрения, а наоборот. Я оценил его сейчас, когда он умер. Но мне не хотелось сознаваться в этом отцу. Я так и не понял, что он был за человек, почему у него не было друзей, кроме моего отца.
Мы с отцом чокнулись и выпили.
Отец сразу повеселел, он пил редко, и бокал шампанского на него подействовал.
– А тебе, пожалуй, достаточно, – сказал он, наливая себе еще.
– Да что ты, папа, – сказал я.
– Извини, – сказал он неожиданно и долил мне до краев.
Приятно сидеть с отцом за бутылкой. Приятно, что он так сказал.
– Есть сколько угодно людей умнее своего таланта, – начал отец, попивая глоточками из бокала, – а есть глупее своего таланта…
Я кивнул. Но не понял.
– …Нельзя на все наплевать. Если у тебя действительно талант, при мысли, что ты им обладаешь, у меня удесятеряется энергия. Он так и сказал тебе? Действительно так выразился или мать прибавляет? «Редкий талант»? Без преувеличений?
– При мне он этого не говорил.
– Настолько высоко о тебе отозвался, поверить трудно!
– А я в своем таланте и не сомневался.
– Нахальство, уши вянут!
– Мать отнесла ему рисунки, которые давно пора выкинуть, – сказал я, – старые барахловые пейзажи и прочую муру. Достигну в боксе, на время живопись оставлю, а потом буду работать в плане своей стены.
– В каком плане? Что ты болтаешь? Увидел бы секретарь горкома нашу стену!
– Ну и что?
– Разве я напрасно покупал тебе мастеров Возрождения в букинистическом магазине? И что ты почерпнул?
– Я почерпнул у Кончаловского, – сказал я.
– Ничего подобного у Кончаловского я не встречал, я его внимательно рассматривал.
– Значит, я пошел дальше, только и всего.
– Дальше?!
– Да, дальше.
– Куда дальше?
– Вперед!
– Как это понимать?
– Меня интересует свое искусство, а не допотопщина.
– А Репин? А Брюллов? А Шишкин?
– У Шишкина только и есть одни шишки, – сказал я, довольный своим ответом.
– Плеяда первоклассных мастеров! Я же тебе сам покупал Шишкина по твоей просьбе в букинистическом магазине, и ты сам восхищался его лесом…
– Когда это было…
– Значит, Шишкин тебе теперь не нравится?
– Мне нравится Кончаловский.
– Один Кончаловский?
– А что, нельзя?
Глаза у отца заметались в разные стороны. Признак волнения.
– Тебе и старые мои рисунки ведь тоже не нравились, – сказал я.
– Неправда. Я хвалил.
– А сам в моем таланте сомневаешься.
– Но секретарь горкома же хвалил?
– Это другое дело.
– Ну вот, видишь.
– Совершает кражу, – сказал отец, – а краски, добытые преступным путем, беспардонно размазывает по стене. И выдается это за новаторство.
– Я подумаю, – сказал я нарочно.
– Надо, надо подумать о своем таланте.
Я заметил: слова «о своем таланте» он произнес бережно.
Посидели.
– Ни к чему тебе, между прочим, шампанское, – вдруг сказал он, – ты и так хорош.
– Шампанское – не водка, – сказал я.
– Можно подумать, ты пил водку!
– А за что же меня из школы выгнали?
Он знал, но забыл.
– Не только за это тебя из школы исключили. Даже у такого милого, деликатного человека, как твой директор, переполнилась чаша терпения.
– Но все-таки меня выгнали за водку, – сказал я.
– За распущенность, не за водку. За потерю элементарной ориентации в обстановке, за оголтелость и неуспеваемость!
Я упорно твердил, что именно из-за водки покинул школу, просто перепил.
Отец возмутился словами «покинул» и «перепил», но, к моему удивлению, заказал еще по бокалу.
Росписи на стене уже показались мне настолько никудышными, что я начал кривляться и морщиться.
