— Наверное, потому, что её не было слишком долго в нашей жизни. Какое-то время ей не нужен был сын.
— Мама говорит по-другому.
У Ильи очень упрямое лицо. Узнаваемо. Любимовский конёк.
— Естественно, она будет рассказывать не то, что могу сказать я, — приподнимаю брови. Это не сарказм — констатация факта. — Но ей, женщине, которой не было в твоей жизни больше десяти лет, ты веришь, а мне, что прожил с тобой бок о бок все эти годы, — нет. Только потому, что я выстраивал некие рамки поведения? Заставлял тебя расти мужчиной? Поступать по совести? Любить и уважать женщин?
— И девчонку, которая мне не сестра, — рубит он словами, как мечом. Отсекает всё, что нас связывает и связывало долгие годы. Легко, бескомпромиссно. Особое свойство юности — жить без полутонов, видеть только белое или чёрное.
— Это что-то меняет? — говорю тихо, но внятно, чтобы каждое произнесённое слово дошло до него. Ну, или хотя бы основной смысл. — Катя стала от этого хуже? Четыре года она была для тебя младшей сестрой. И вы очень даже ладили. Что изменилось сейчас, за последний год? У неё выросли рога, изменился характер? Она заставила любить тебя меньше?
Илья прячет глаза, но упрямство всё равно владеет им. Признаться, что ошибался, очень трудно. Я уж молчу, откуда он узнал о Катюшкиной тайне. И благодарен, что не проболтался, не оттолкнул пятилетнюю девочку обидными словами о её неродстве.
— Однажды ты вырастешь, Илья, — говорю я, глядя на вихор на макушке сына, — влюбишься в девушку, которая не будет иметь никакого отношения к клану Любимовых. Приведёшь её в дом, назовёшь своей невестой, а потом женой. Дашь ей свою фамилию. Вы родите с ней детей. И тебе даже в голову не придёт сказать, что она чужая. Что не имеет к тебе никакого отношения.
— Ну ты сравнил! — вскидывается он.
— Всё то же самое, сын. Декорации разные. И я всё же надеюсь, что ты однажды поймёшь. Катя могла быть несчастным ребёнком. После смерти матери попасть в детский дом. Но этого не случилось. У неё есть мы — её семья. Отец и брат. Дядя, — бросаю я взгляд на Женю и получаю уверенный кивок, — бабушка. Разве это плохо?
Илья молчит, но упрямство уже спряталось. Кажется, он немного растерян, но не хочет признать, что сдался и был не прав. Это всегда самое сложное — быть честным и уметь менять свою точку зрения, если она неправильная.
— Иди спать, сын, — вздыхаю. — Завтра у нас сложный день, а вставать рано. Ты наконец-то встретишься с матерью. Ведь вы не виделись с ней, я прав.
Он кивает утвердительно и поднимается со стула.
— Спокойной ночи, папа, — говорит Илья на пороге, и я думаю: это хороший знак. Может, не всё так плохо. Может, ненависть сына ко мне не так глубока, как нам обоим кажется.
— Да, брат, дела, — нарушает хрупкое молчание Женя. — Всегда думал, что ты у нас везунчик, золотой мальчик, что всё у тебя хорошо. Даже не думал… — мотает он головой, не решаясь закончить мысль.
— Позаботьтесь об Иве, пока меня не будет, — прошу я его. — Я постараюсь недолго отсутствовать.
— Надеюсь, ты её не обидел? — спрашивает он осторожно.
Я снова прикрываю глаза. Вижу её, как наяву — тонкую и хрупкую. Нежного белокурого ангела, что случайно появился в моей жизни. Или не случайно. Уже не важно.
— Я знаю её тайну. Уже знаю, — признаюсь неожиданно. Я не собирался говорить об этом с братом. Но, наверное, нуждаюсь в том, чтобы хоть так проговорить то, что терзает моё сердце. — Она рассказала мне сегодня.
— И обо мне она рассказала? — у брата в голосе — мука и боль. Я поднимаю тяжёлые веки, чтобы посмотреть ему в лицо.
— Нет. О тебе речи не шло.
— Добрая чистая девочка, — горькая улыбка касается Жениных губ. — Это из-за меня она такая. Это я виноват. И хочу, чтобы ты знал. Поэтому никому не дам её в обиду, слышишь?
— Слышу, Жень, — откликаюсь, но больше не могу впихнуть себя подробности. Опустошён до ручки. — Давай обо всём поговорим, когда я вернусь.
— Как скажешь, — соглашается брат и замыкается в себе.
Я падаю на диванчик. Он мне немного мал и не совсем удобен, но мне плевать. Я не хочу уходить отсюда. Здесь хорошо. Ставлю будильник. Укрываюсь пледом и затихаю.
Слышу, как за окнами шелестит тихий дождь. Неспешный, убаюкивающий, грустный. Эти звуки — именно то, что нужно, чтобы на время забыться, но как только я закрываю глаза, снова вижу Иву.
Ветер треплет её волосы и глухую белую блузу с широкими рукавами. Юбку в пол. Она прекрасна. А я умираю, понимая, что не смог понять, почувствовать, увидеть всю её глубину и цельность.
Наверное, мне этого просто не дано с моей исковерканной душой и грубостью, нечуткостью, неумением оберегать и любить.
55. Самохин, Никита, Ива
Самохин
Он боялся лишь одного — не успеть. Опоздание могло быть губительным. И Самохин не мог бы себе простить ещё одну смерть.
То, что этот человек рискнёт, он не сомневался.
Плохо, что у него не все козыри на руках против Спины. Ещё хуже, что он не может просчитать шаги противника. Но, когда надо, Самохин умел быть убедительным. Это его долг перед другом — уберечь его единственную дочь, хоть Сергей никогда его об этом не просил.
Главное — не опоздать. Эта мысль билась в висках тупым набатом и не давала покоя. Может, только благодаря неистовому желанию помочь, он ещё движется и дышит. Что будет потом — не важно.
Никита Репин
Он выжидал долго. Иногда умение не спешить играет на руку. Никита привык, что его считают прожигателем жизни. В какой-то мере, так оно и было. Зачем спорить против правды и что-то доказывать? У него своя жизнь и свои правила. Самодостаточность часто спасает от мнения толпы.
Когда Любимов утром загрузил в автомобиль детей и скрылся в тумане, он понял: это его шанс наконец-то поговорить с Ивой.
Ему бы меньше настойчивости и больше пофигизма, но если его что-то цепляло в жизни, то не всегда удавалось отпустить ситуацию и справиться с чувствами. Чувствовать Никита умел.
За внешней красивой оболочкой скрывалось ранимое сердце. Живое и горячее. А ещё оно умело любить. Не всех и не всегда. В этом он тоже был уверен.
