Книга Северная роза - Елена Арсеньева

«Просто поразительно, до каких глупостей доходят мужчина и женщина, когда им приходится таиться друг от друга!»

Это были единственные слова, которыми Джилья удостоила Григория, когда он довез ее до пристани Лидо и высадил на берег. Теперь ей предстояло искать другой корабль, но о Джильде и ее новых хлопотах Григорий забыл сразу, как расстался с ней. А эти слова – запомнил, потому что, хоть изрекла их самая лживая из женщин, они были истинной правдой.

Зачем он скрывал от себя, что влюбился в Троянду с первого взгляда, а взрыв страсти, потрясший обоих, только довершил дело? В ее присутствии он чувствовал себя не просто счастливым – он словно летел над миром, кружившимся в многоцветном хороводе. Почему он боялся признать это счастье, почему стыдился его, напускал на себя грубость и холодность? Зачем искал подвоха в искренности и красоте ее лица, взора, голоса, поцелуев? Ну и получил то, чего искал: замкнутость и ложь. Как ей было сказать правду, когда каждый его, или Прокопия, или Васятки вопрос – каждый бесцеремонный, грубый вопрос! – подталкивал ее ко лжи? Почему он посмел держать себя так, словно он – венец творения, а она – придорожная лужа, из которой божество-мужчина снисходительно утолило жажду? Да, она не вчера родилась… и сколько страданий успела вынести! За Григорием тянулась такая река девичьих и бабьих слез, он соблазнил стольких невинных, оставив без утешения… кто как не он знал, до чего трудно, безмерно трудно женщине противостоять силе мужского желания, и уж совершенно безнадежно – силе мужского равнодушия! Григорий много грешил и любил прелести греха. Он делал что хотел, но разве те девки, которые после вспышек его похоти тайно вытравливали плод или шли под венец с первым попавшимся простодушным женихом, лишь бы грех прикрыть, – разве они могли как-то изменить свою участь? Вот и Троянда не могла. Он никогда не судил ни других, ни себя – за что ж ее судил с первой минуты так строго, что едва не уничтожил – и ее, и себя заодно уж!

Вода кипела, громко журчала, взрезываемая веслами. Рубаха на спине уже намокла, и ветерок студил разгоряченное тело. Это был предрассветный ветерок, он покрыл рябью море и наполнил тревогою сердце гребца. Григорий вскинул голову: звезды начали меркнуть, а на горизонте появилась бледная полоса. Там, за морем, медленно шло на восход солнце. Волны уже не казались однообразной черной массой, а начинали слегка отливать перламутром. Еще час, много – два, и город проснется, оживет. Проснется, оживет и дворец Аретино. И тогда…

«Тогда сгинем вместе, – твердо сказал себе Григорий. – Только бы она еще была жива!»

Наконец справа забелели знакомые мраморные ступени. Черт, почему он был таким недоверчивым дураком! Почему не схватил ее в охапку и не утащил отсюда, когда раскрылась вся лживость и двуличность Аретино! Ревность ослепила, да… не мог забыть, как самоотверженно она спасала того монаха, который из-за нее полез в петлю. Да, она спасала? А что сделал Григорий два года тому назад, когда одна хорошая девка, красивая и ласковая, как ягодка-малинка, пришла к нему и сказала, мол, забрюхатела? Но на что ему сдалась эта холопка? Он бы не раз еще потискал ее где-нибудь на сеновале, но только не брюхатую, а порожнюю. Так и сказал, глядя в испуганные васильковые глаза. И что она сделала? Пошла к знахарке за спорыньей и столько той спорыньи выпила, что не только плод извела, но и сама умерла в мучениях. А Григорий? Он пытался снять грех с души и спасти бедняжку? Эва! Дядюшка-священник покликал его идти вместе с ним вниз по Волге-реке, обращать нехристей-черемисов в православную святую веру – он и ринулся душеньку да рученьку потешить. И Бог его наказал: воротясь, узнал, что отец и брат сгинули где-то в Туретчине… теперь вот батюшка погиб, а безмятежный мальчишка Прокопий превратился в хитрого, расчетливого старика и еще неведомо, станет ли прежним.

«Делай что хошь, Господи! – оставив весла, Григорий с мольбой воздел глаза, пытаясь поймать усталые, сонные взоры звезд. – Со мной – что хошь! Но ее… голубку мою… не тронь, а?»

Если она еще жива!

Григорий едва сдержался, чтобы опрометью не ринуться во дворец, все сокрушая и ломая на своем пути: нет, заставил себя отвести лодчонку в тихую заводь и еще какое-то время глядел в окна дворца, примеряясь да высчитывая.

Точно. Здесь. Стало быть, и лодке здесь ждать.

Он подвел свое суденышко под самую стену, покрытую яркой зеленью там, где ее многие десятилетия лизали неустанные волны, кое-как привязал веревкою за каменный выступ.

– Тпру… стоять! – невольно сказал Григорий, перебираясь из лодки на карниз, и сплюнул с досады. Ох, осточертела ему эта мокрая жизнь в отсыревшем городе! Что лодка? Щепьё неразумное! Унесет ее волнами – и все, выбирайся отсюда как можешь. То ли дело верный конь-друг… да где они, кони? А Троянда небось и забыла, что это такое – на тройке с ветерком. Ничего, вспомнит. Она вспомнит, что такое Русь-матушка!

Григорий перебрался на карниз, а по нему крошечными шажками, влипая всем телом в стылый гранит, дошел до террасы. Стены украшены были лепными изображениями здешних древних божеств: он полез по коленям какого-то сердитого косматого мужика с трезубцем, потом оседлал круто изогнутый хвост еще какого-то – похоже, веселому полурыбе-получеловеку это понравилось; потом он угодил в объятия грудастой каменной бабы и с превеликим трудом выпутался из кольца ее рук. И пышное тело ее было скользким: она так и норовила заставить Григория поскользнуться и сжать ее бедра коленями. Бесстыжая оказалась – ну, вторая Джилья.

– Да пошла ты! – буркнул Григорий. – Не до тебя сейчас!

Бабенка послушалась и отцепила свои растопыренные пальцы от его рубахи. Григорий перевел дух, вспомнив, как точно так же послушался его скелет, стоящий на палубе корабля с оборванными парусами, который преградил им путь при диком шторме, когда шли через Мессинский пролив. Григорий заподозрил каверзы пиратов, но англичанин, рулевой, рухнул где стоял, бормоча:

– «Летучий Голландец»! Корабль мертвецов!

И правда: по вантам скалились черепа, рулевое колесо вертели обглоданные червями кости…

«Как станут брать нас на абордаж – таким и крючья не понадобятся!» – в смятении подумал Григорий и, цепляясь за руль, крикнул что было сил:

– Эй, на «Голландце»! Дайти пройти! Нет у нас никакого груза, идем отца моего из турецкой неволи выручать!

Испанец-капитан свалился с мостика и взвыл молитву, когда Григорий повторил свою отчаянную просьбу еще на трех-четырех языках. Почудилось ему или и впрямь оскал черепа сделался еще шире, словно мертвые челюсти раздвинулись в усмешке? Взметнулась костлявая кисть, помахала – и корабль, взлетев на гребне самой высокой волны, исчез, словно пенными брызгами рассыпался! С тех пор сварливый дон Педро перестал спорить с русским дерзецом, подрядившим его корабль. Не спорил и сегодня: только коротко кивнул, когда Григорий велел ждать его до полудня на рейде Венеции, а ежели пробьют часы на Torre del Orologio, а Григорий не появится, то, не слушая возражений Прокопия, сниматься с якоря и уходить в Марсель, согласно контракту.