Я иду за ней по коридору, освещенному жестким светом флуоресцентных ламп. В дневное время это место выглядит как обычная больница. Но не ночью. Здесь не бывает ночей. Здесь всегда светло. Всегда шумно. Отовсюду доносятся стоны и хрипы, скрип дверей и шорох подошв чьих-то туфлей по линолеуму.
Мы останавливаемся перед дверью в комнату пастора. Медсестра, мисс Конгениальность, бросает на меня последний предупреждающий взгляд, снова показывает мне «пять минут» растопыренными пальцами, а затем стучит в дверь.
— Отец Мартин? К вам посетитель.
На один краткий безумный миг мне кажется, что сейчас дверь распахнется и мы увидим, как он стоит на пороге и холодно улыбается.
Покайся.
Но, конечно же, в ответ — тишина. Медсестра оглядывается на меня, а затем осторожно приоткрывает дверь.
— Ваше преподобие?
Я улавливаю сомнение в ее голосе — оно так же ощутимо, как порыв ледяного воздуха.
У меня нет времени ждать. Я протискиваюсь мимо нее. В комнате пусто, окно открыто нараспашку, занавески плещутся на вечернем ветру. Я оборачиваюсь.
— Вы что, не ставите замки на окна?
— В этом не было необходимости…
— Ну да, и это несмотря на то, что он и раньше выбирался погулять, не так ли?
Она смотрит мне прямо в глаза:
— Он ходил, только когда был чем-то очень расстроен.
— Думаю, сегодня — именно такой день.
— В общем-то, да. У него был посетитель. Он переволновался. Но обычно он никогда не уходит далеко.
Я подбегаю к окну и выглядываю на улицу. Сумерки опускаются. Все, что я вижу, — это массивную черную тень леса. Далеко не уйдешь. Да и кто его увидит отсюда?
— Не думаю, что это опасно, — говорит медсестра. — В конце концов он всегда возвращается.
Я резко оборачиваюсь к ней:
— Вы сказали, у него был посетитель. Кто к нему приходил?
— Его дочь.
Хлоя. Она пришла попрощаться. На меня накатывает ужас.
Пара ночей на природе еще никому не навредила.
— Мне нужно объявить тревогу, — говорит медсестра.
— Нет. Вам нужно позвонить в полицию. Причем немедленно!
Я перекидываю ногу через подоконник.
— И куда это вы собрались?!
— В лес.
Лес стал намного меньше, чем казался нам, когда мы были детьми. Взрослые все видят иначе. А теперь от леса почти ничего не осталось. Чем больше разрастались жилые участки, тем меньше становилось старых дубов и сикомор. Но сегодня лес кажется огромным и массивным, переполненным тьмой, опасностью и неприятностями…
На этот раз веду я. Мертвые листья хрустят у меня под ногами, свет еле живого фонарика, любезно одолженного мисс Конгениальность, освещает мне путь. Порой он отражается от глаз каких-то лесных тварей, которые при виде нас тут же прячутся обратно во мрак. Есть существа, которые активны при свете дня, а есть те, которые выбираются из своих нор только по ночам. Я, несмотря на свою бессонницу и лунатизм, точно не ночное существо. То есть не совсем.
— Все хорошо? — шепчет мне на ухо Хоппо, и я подпрыгиваю от неожиданности.
Он сам захотел пойти со мной. Гав ждет нас в приюте — остался следить за ситуацией. А еще — чтобы проконтролировать, что они действительно позвонят в полицию.
— Да, — шепчу я в ответ. — Просто вспомнил наше детство… как мы выбирались в лес.
— Ага, — шепчет Хоппо. — И я тоже.
Интересно, почему мы шепчемся. Нас ведь все равно никто не слышит. Только местные обитатели…
Может, я ошибался. Может, его здесь нет. Может, Хлоя прислушалась ко мне и сняла комнату в хостеле. Может…
Крик разносится по лесу, как вопль банши. Все деревья разом вздрагивают, и ночь наполняется шорохом черных крыльев.
Я смотрю на Хоппо, и мы, не сговариваясь, срываемся на бег. Свет фонарика плещется позади нас. Мы прорываемся сквозь ветки и спутанные заросли. И наконец вырываемся на маленькую полянку. Прямо как раньше…
Прямо как в моих снах…
Я резко останавливаюсь, и Хоппо врезается в меня. Я оглядываюсь кругом, подсвечивая фонариком. Посреди полянки стоит измятая маленькая палатка. Перед ней — куча одежды и рюкзак. Но ее здесь нет. На секунду я испытываю облегчение, но все-таки по инерции завершаю круг, и свет моего фонарика выхватывает еще одну кучу одежды. Слишком… большую…
Господи, это не одежда.
— Нет! — Я подлетаю к ней и с размаху падаю в траву на колени. — Хлоя!
Срываю с нее капюшон. Ее лицо — белое как мел, шея изрезана, но она все еще дышит. Слабо, прерывисто, но дышит. Она не мертва.
Похоже, мы успели как раз вовремя. И, как бы мне ни хотелось найти его и схватить, это подождет. Сейчас самое главное — это Хлоя. Я оглядываюсь на Хоппо, который неуверенно топчется на границе полянки.
— Нужно вызвать «скорую».
Он кивает, достает телефон и хмурится, вглядываясь в него.
— Сигнала почти нет. — Он подносит его к уху…
А в следующую секунду его уже нет. Не только телефона, но и уха. Там, где оно было всего секунду назад, — огромная окровавленная дыра. Всплеск серебра, фонтан темной крови, а затем его рука обрывается и повисает на нитках мышц.
Я слышу крик. Но это кричит не Хоппо. Сам Хоппо поднимает на меня непонимающий взгляд, а затем падает на землю с утробным стоном.
Этот крик издаю я.
Пастор выходит из тени и переступает через поверженного Хоппо. В одной руке у него топор — блестящий и мокрый от крови. На нем куртка приютского садовника, надетая прямо поверх пижамы.
«Кажется, на нем был рабочий комбинезон. И еще он прихрамывал».
Он приволакивает ногу и тащится ко мне, его дыхание рваное, лицо — изможденное и потрепанное. Он выглядит как зомби… Вот только глаза. Они более чем живые и подсвечены хорошо знакомым мне после встречи с Шоном Купером безумным огнем.
Я с трудом поднимаюсь на ноги. Все мои нервы звенят: беги! Но как я могу бросить Хлою и Хоппо? Хуже того, Хоппо истекает кровью, как долго он протянет? В отдалении слышен вой сирен. Хотя, возможно, это лишь мое воображение. С другой стороны… я могу попытаться отвлечь его и поговорить.
— Что, хотите убить нас, отче? А разве убийство — не смертный грех?
— «Ибо вот, все души — Мои: как душа отца, так и душа сына — Мои: душа согрешающая, та умрет. Если кто праведен и творит суд и правду…»[35]
Я стою, не двигаясь, чувствую, как немеют ноги, и смотрю, как с блестящего лезвия топора капает кровь Хоппо.
