А желающих повидаться с людьми каменного века было очень много: прежде всего этнографы, антропологи и журналисты. Впрочем, объяснения запрету были весьма логичными и убедительными — вы их только что прочитали. Но логика — логикой, а любопытство, особенно ученое, любопытством. И устоять против него ничто не может.
Не устоял и режим Маркоса. Мы, естественно, не хотим утверждать, что падение диктатора вызвано было именно тем, что десяток-другой ученых мужей видел в нем основное препятствие на пути развития этнографической науки. Нет, конечно, причин и без того хватало. Но все-таки следует помнить, что диктатуры приходят и уходят, а неудержимое стремление к познанию неизведанного остается. Оно — вечно.
И потому понятно, что когда в 1986 году Маркос пал, а с ним его запреты и правила, первое, что сделали несколько достойных антропологов, была стремительная экспедиция на остров Минданао. Без бюрократии, без запросов и — главное — без мелочной опеки Панамина.
Уже в ближайших к заветному лесу деревнях племен т'боли и манобо-блит расспросы ученых вызывали странные улыбки. Нет, никто не смеялся ученым в лицо, но люди как-то отводили глаза. Более того, одному из ученых, побывавших в одной из поездок, устроенных Элисальде, показалось, что он узнал в пьяном, валявшемся у деревенской панситерии (в данном случае — трактира), одного из тасадаев. Был он, правда, в обрезанных джинсах и без украшений в носу… Но, в конце концов, можно и ошибиться, тем более, что на европейский взгляд местные жители сильно схожи между собой..
Наконец нашелся местный активист из охотников, который взялся организовать встречу: он уйдет в лес, найдет тасадаев и договорится, на какую поляну они выйдут. То ли что-то не сработало, то ли еще что, но ученые вышли к поляне несколько раньше условленного времени.
…На поляне выпивали и закусывали несколько мужчин и женщин, совершенно обычно для жителей здешних горных трущоб одетых. Ученые, затаившись в зарослях, с ужасом наблюдали, как они со смехом стягивают платья и джинсы с шортами и опоясываются ветками и листьями. Всеобщее веселье вызвал давешний пьяный: он завязывал лиану поверх ядовитого цвета трусиков. До ученых донеслись его слова:
— Сейчас, как появятся, задрожу от страха и быстро сниму… мистер, гив ми э сигарет! — проблеял он, вызвав общий хохот.
Компания веселилась, разбирая плетеные заплечные корзины и каменные топоры. И онемевшим от момента истины ученым вдруг стало все ясно. И очень неприятно.
Но исследователь должен идти до конца, а отрицательный результат — тоже результат, даже если он сокрушает стройные и логичные теории, построенные, увы, на песке. И ученые сделали шаг к этому отрицательному результату: они шагнули из зарослей на поляну. Псевдопервобытные люди раскололись довольно быстро: бояться больше было некого. Ибо и «Панамин» развалился, и доктор Мануэль Элисальде исчез в неизвестном направлении (найти его не удалось до сих пор). Бывшие тасадаи рассказали, как отбирал их в окрестных деревнях дон Мануэль, как долго убеждал, как соблазнил заработком. Он учил их поведению, и они оказались превосходными актерами, он — это было самое трудное — требовал ходить голыми, еле прикрытыми листочком, он запретил им — может быть, это оказалось еще труднее — клянчить сигареты, выпивку и деньги — невинные дети джунглей не могли и знать о таких вещах.
Помните каменный топор, восхитивший профессора Фокса из Музея естественной истории? Он был один к одному с неолитическим экспонатом музея. Еще бы ему не быть один к одному: по книжке из музея его и делали! Так — позорно! — закончилась одна из крупнейших (и не только этнографических) сенсаций XX века. И больше нечего о ней писать.
Но все-таки не хотелось бы присоединиться сразу к толпам, метавшим камни (заочно) в пропавшего доктора Мануэля Элисальде. Врать, конечно, и надувать весь мир — нехорошо, даже очень плохо. И лишения звания «полного профессора», которое доктор получил за свое «открытие», он заслуживает.
Но… Задержим руку с камнем, дорогой читатель. Какие выгоды черпал Элисальде из своего надувательства? Степень? Шаткую славу? Звание профессора? Согласитесь, что все это, в сущности, слишком ничтожно, чтобы из-за этого обманывать весь мир.
Кажется, Элисальде руководствовался совсем другим. Он ведал национальными меньшинствами, а улучшить их положение и привлечь к ним внимание ему не удавалось. Не было в стране средств, крал Маркос, в десять раз больше воровала донья Имельда, а также каждый из мощного клана бюрократов-паразитов.
А племенам надо было помочь, пока не спились, не вымерли, не разбрелись по трущобам больших городов и мелких поселков. И иностранная помощь была просто необходима. Не потому ли и задумал доктор Элисальде свою сомнительную операцию «Неведомое миру племя»? Повторяем, это всего лишь предположение.
Но пусть в Элисальде бросит камень кто сам не грешен…
Почти заключение.
Нильский пароход
(Прибытие в порт назначения)
Пока пароход стоит, к борту лучше не притрагиваться: обжигает. Но после пяти вечера на палубе быстро идущего судна стало холодновато, ветер нильских просторов пронизывал и напоминал, что февраль он и в Африке февраль, даже в десяти градусах от тропика Рака. Но стоило «Аиде» застопорить ход, и вновь стало тепло. Мы шли к северу и прибыли в город Идфу.
Ночью пароходы по Нилу не ходят: мели. Они швартуются впритык бок к боку у пристани. Открывают дверцы в бортах, и к набережной надо идти через два-три корабля. (Кстати, утром я не мог понять: отчего в восемь утра полумрак, как в Москве зимой? Оказалось, что ночью к нам притерся следующий пароход, а за ним — еще один — «Аида VII»). Получается очень обширная и вместительная гостиница у пристани.
Через три парохода (в гостиной одного из них сидели вокруг большого кальяна и курили нильские капитаны; рядом на низеньких столиках — у каждого свой — стояли кофейники и крошечные чашечки) мы прошли на набережную. Это была самая европейская часть города, в чем мы скоро убедились. Набережная была пыльновата. Повсюду сидели в уличных кафе люди, пили чай и курили кальяны: каждый доставал свой мундштук и вставлял его в гибкую трубку, идущую от основного кувшина. Мерцали экраны телевизоров. Пахло резко, как-то по-восточному и по-южному: смесь запахов от реки, от выплеснутой на тротуар воды, от какого-то растения с мясистыми листьями. Пахло кофе и пряностями. Пахло пылью.
Еще больше народу, шаркая, шло вдоль набережной. Европейских костюмов не видно. Шли какие-то величавые старцы в долгополых одеждах, в плащах-накидках, некоторые с посохами. Лица хотя и не совсем негритянские, но уже почти черные. Как-то очень чувствовалось, что мы не только на мусульманском Востоке, но и в Африке. Прежде всего — в Африке.
Поплутав в кривых почти не мощеных переулках, освещенных лишь лампами в проемах домов, мы вышли на небольшую площадь. И здесь — но не на воздухе, а в голых серых помещениях — курили и пили чай люди. Молча. В одной комнате — двери распахнуты — на чем-то вроде широкой деревянной кровати сидели, поджав ноги, два человека. Они безмолвно смотрели друг на друга. Что они делали? Редкие прохожие удивленно на нас оборачивались.
