«1, на моей квартире аудитория — 6–7 человек. Главный предмет занятий — “психоанализ” Фрейда. Были прореферированы важнейшие работы самого Фрейда и его последователей. Главным референтом был Пумпянский Л. В. Аудитория состояла из ближайших друзей (Тубянский, Медведев, Волошинов, Ругевич) и одного-двух случайных знакомых.
2, на квартире Юдиной присутствовало человек 20–25. Был прочитан цикл лекций о современной поэзии (о Блоке, Иванове, Клюеве и других). Докладчиками были Пумпянский, Медведев и я. Аудитория — из случайных людей.
3, в квартире А. С. Ругевич бывало от 5 до 7 человек. Читали доклады о Пушкине (Пумпянский), об оде Ломоносова и Державина (Пумпянский), о Достоевском (Бахтин) и рефераты по психоанализу. Состав — тот же, что бывали и на моей квартире.
4, на квартире Щепкиной-Куперник аудитория была до 25 человек. Был вечер, посвященный Есенину. Читали доклады Пумпянский и Медведев, свои стихи читали Клюев и Рождественский, декламировала А. Радлова. Аудитория — случайная.
5, на квартире Осокина П. М. бывало до 7 человек. Делались доклады о Фрейде и по искусствоведению. Состав участников тот же, что и на моей квартире.
6, на квартире Назаровой мною были прочитаны два реферата о Максе Шелере — современном немецком философе-феноменологе. Первый реферат был об исповеди. Исповедь, по Шелеру, есть раскрытие себя перед другим, делающее “социальным (‘словом’) то, что стремилось к своему асоциальному и внесловесному пределу (‘грех’) и было изолированным, неизжитым, чужеродным телом во внутренней жизни человека”. Второй реферат касался воскресения. Суть: воскреснет жизнь не ради нее самой, а ради той ценности, которая раскрывается в ней только любовью.
В прениях по одному из рефератов принимали участие А. А. Мейер и Е. П. Иванов.
На одном из рефератов был отец Гурий и еще один или два священника. Остальная аудитория состояла из пожилых или старых дам и носила случайный характер. Разговоры велись по преимуществу о внутрицерковных личных сварах между епископами. К Назарову был приглашен какой-то дамой, с которой познакомился у Юдиной».
Своеобразной вишенкой, украшающей торт следственной разработки, сотрудники ОПТУ считали установление связей подозреваемого с заграницей. Иногда эту вишенку удавалось извлечь из реальных контактов арестованного, но чаще всего она просто выплевывалась из защечного мешка чекистских фантазий. Не избежал искушения получить импортный десерт и следователь Петров, наверняка знавший об эмиграции старшего брата Бахтина. По его требованию Бахтин-младший вынужден был подробно расписать все свои «околозаграничные» знакомства. И хотя они, надо признать, почти не превышали нулевую величину, протокол оказался-таки украшен чаемой следователем жанрово-композиционной единицей. «Из лиц, приехавших из-за границы, — добросовестно вспоминает Бахтин, — я имел краткую беседу только с Б. М. Зубакиным. С Зубакиным я познакомился в Невеле, а затем раза два видел его в Витебске. В течение последних семи лет я его не видал и не имел о нем никаких сведений. Этим летом он посетил жившего со мной на даче (в Юкках) В. Н. Волошинова и заходил ко мне. Я в это время лежал больной с высокой температурой и беседовал с ним минут по двадцать два раза. Во время этих бесед он читал главным образом свои стихи.
О себе он сообщил только, что был за границей, где провел, кажется, полгода; сообщил, что был в Италии и посетил Горького, который дал ему свою толстовку. Больше мы с ним ни о чем не говорили. М. Бахтин» (горьковская толстовка, заметим, будет, конечно, посильнее гоголевской шинели).
Материалов двух допросов Геллеру — Стромину вполне хватило для того, чтобы сразу после новогодних праздников соорудить следующий документ:
«ПОСТАНОВЛЕНИЕ
по делу 108 1929 года января 3 дня. Уполномоченный 2-го отделения СОУ Стромин.
Рассмотрев материал на него, по коему г(ражданин) Бахтин М. М. достаточно изобличается в том, что он состоял в антисоветской нелегальной организации, т. е. преступлении, предусмотренном ст. 58/11 УК, руководствуясь статьями 128 и 129 УПК, постановил: привлечь гр. Бахтина М. М. в качестве обвиняемого, предъявив ему обвинение в вышеуказанном преступлении.
Уполномоченный Стромин.
Согласен: начальник 2-го отделения СОУ Петров.
Утверждаю: начальник СОУ Жупахин».
Под этим высосанным из карающего геллеровского пальца юридическим бредом стоит бахтинский автограф: «Обвинение мне объявлено 4 января 1929 г. М. Бахтин».
В дополнение к процитированному документу Геллер — Стромин в тот же день (3 января) изготавливает еще одно постановление, в котором предлагается «мерой пресечения обвиняемого Бахтина Михаила Михайловича избрать содержание под стражей в Доме предварительного заключения (ДПЗ) до окончания следствия». Жупахин привычным жестом визирует инициативу своего подчиненного, и ничто не предвещает выхода Бахтина за пределы тюремных стен. Однако 5 января, подчиняясь какому-то неведомому нам импульсу, Геллер — Стромин пишет новое постановление, в котором признается, что «освобождение из-под стражи не может повлиять на дальнейший ход следствия», и потому в качестве меры пресечения в отношении Бахтина рекомендуется «освобождение из-под стражи под подписку о невыезде из г. Ленинграда». Эту бумагу подписывает Петров, и в тот же день, дав соответствующую подписку, Бахтин выходит на свободу.
Что именно подвигло Геллера — Стромина и его начальников на этот акт гуманизма, сказать трудно. В качестве мотивировки их поступка бахтиноведы называли, например, переполненность Дома предварительного заключения, мешающую конвейерному размещению новых подозреваемых. Но, вероятнее всего, мы наблюдаем здесь какое-то случайное стечение обстоятельств, мало чем отличающееся от спасительного пришествия Deus ex machina. Не важно, что́ за этим событием стояло, а важно то, что оно, к счастью Бахтина, произошло.
Больше двух месяцев Бахтин имеет возможность находиться дома и не испытывать радости общения с русифицированными уроженцами Лейпцига. Но 13 марта, получив перед этим соответствующую повестку, он вновь оказывается в кабинете Геллера — Стромина. На этот раз поводом для очередного, третьего по счету допроса послужило желание следователя вычленить среди фигурантов по делу «Воскресения» участников еще одного кружка, возглавлявшегося поначалу заместителем ректора Богословского института Иваном Павловичем Щербой, а затем перешедшего под кураторство архимандрита Гурия (Егорова) из Александро-Невской лавры. Сбиваясь на несобственно-прямую речь, Геллер — Стромин в составленном им протоколе так передает ответы Бахтина, поставленного перед необходимостью что-то рассказывать о знакомых ему людях: «На квартире его (Бахтина. — А. К.) были слушатели Богословского института, объединенных в кружок преподавателем института Щербою. В числе слушателей находились Б. М. Назаров и его жена, доктор Вера Александровна (фамилии не помнит), учительница Анна Филипповна (фамилии не помнит), Тепчинская, Харламова, Александров, Соколов. Собирались у меня не чаще одного раза в месяц и реже. За лекцию получал 3 рубля. Читал о Канте, Гуссерле, Шелере. Раньше не говорил об этом кружке. В дискуссиях об отношениях церкви с Советской властью участия не принимал. Считали Христа социалистом».
