Мое счастье восстанавливалось. Сартр казался умиротворенным, и я собиралась вместе с ним в Рим. С другой стороны, несмотря на волнения нашей частной жизни, мы в этом году внимательно следили за развитием политической жизни. И с воодушевлением встретили победу Народного фронта.
Мы давно на это надеялись. Между тем правые ожесточенно боролись, чтобы помешать этой победе. Одним из самых нашумевших эпизодов этой схватки было история с Жезом. Профессор права, Жез не раз доказывал прежде свою приверженность реакции, но в сентябре он согласился выступить в Лиге Наций и от имени эфиопской делегации произнести обвинительную речь против Италии. В ноябре на его первой публичной лекции поднялся такой шумный скандал, что ему пришлось ее отменить. В начале января в присутствии декана Алликса он снова предстал перед студентами: скандал возобновился. Юридический факультет закрыли, и фашистская молодежь попыталась начать в Латинском квартале всеобщую студенческую забастовку: она провалилась; тем временем палата депутатов приняла закон, позволявший правительству распускать мятежные союзы. В феврале, когда итальянские войска захватили Аддис-Абебу, когда французские правые направляли Муссолини поздравительные телеграммы, юридический факультет снова открыли: лекция Жеза снова была сорвана. Декана обвинили в том, что он не сумел в достаточной мере защитить его, и ему пришлось подать в отставку. В марте, после последней попытки, Жез окончательно отказался выступать на публике.
Более серьезное покушение было направлено против Леона Блюма. «Патриоты» хотели придать похоронам Бенвиля размах национального траура. Возвращаясь после церемонии, на бульваре Сен-Жермен они встретили автомобиль Леона Блюма, ехавшего из палаты депутатов; они его остановили, грубо обошлись с пассажирами и до того, как вмешалась полиция, серьезно ранили Блюма. Произошли аресты; Морра, писавший направленные против Блюма оскорбительные статьи, был привлечен за подстрекательство к убийству и осужден на несколько месяцев тюрьмы. Протестуя против нападения на Блюма, Народный фронт организовал мощную манифестацию, где еще раз продемонстрировал свою силу. Митинги, шествия подтверждали неминуемую победу, которую предвосхищали, казалось, события в Испании. Пассионария своим красноречием воодушевляла республиканцев. Правые проиграли на выборах; напрасно генерал Франко попытался прибегнуть к pronunciamiento[64]: победа осталась за Frеnte popular, который наши благонамеренные газеты назвали Frente crapulare и стали описывать его жестокости. Левая пресса, лихо пародируя эти рассказы, с легкостью добилась законного успеха.
Когда Гитлер захватил Рейнскую демилитаризованную зону, неопацифисты все еще проповедовали терпение. «Противостоять и вести переговоры», — писал Эмманюэль Берль. Но левые, уверенные в своих силах, держались твердо. Мир, заявляли они, не должен быть постоянным отступлением. Только благодаря пособничеству французских правых сил удаются обманы Гитлера: перед лицом решительного противника он наверняка отступил бы. Французские массы войны не хотели, но, чтобы предотвратить ее, делали ставку на жесткую политику.
Все наши друзья, да и мы сами придерживались такой точки зрения. Мы рассчитывали на Народный фронт: во внешнем мире — чтобы спасти мир, а внутри страны — чтобы начать движение, которое когда-нибудь приведет к настоящему социализму. Мы с Сартром принимали близко к сердцу победу Народного фронта; однако наш индивидуализм сдерживал наш «прогрессизм», и мы оставались на тех же позициях, в силу которых 14 июля 1935 года мы ограничились ролью свидетелей. Я уже не могу вспомнить, где мы провели ночь 3 мая; это было на площади, наверняка в Руане, по громкоговорителям сообщались цифры, которые нас весьма радовали; между тем Сартр не голосовал. Слушая политические требования левых интеллектуалов, Сартр только пожимал плечами. Жак Бост узнал результаты выборов в Париже в обществе своего брата, Даби, и Шамсона. Он рассказывал, что Шамсон торжествующе кричал: «Как мы им врезали!» — «Шамсон никому ничего не врезал», — с раздражением заметил Сартр. Разглагольствовать, ораторствовать, устраивать манифестации, проповедовать — какая бесполезная суета! Сочли бы мы ее столь же бессмысленной, если бы нам выпал случай участвовать в этом? Не знаю. Зато я почти уверена, что если бы мы были в силах действовать по существу, то мы бы это сделали; наше невмешательство в значительной мере объяснялось нашим бессилием, мы не отказывались априори участвовать в событиях. И вот доказательство: когда начались забастовки и на улицах собирали пожертвования для бастующих, мы отдали все, что могли. Панье упрекал нас за это; впервые у нас с ним произошло серьезное политическое расхождение; по его мнению, забастовки подрывали начинания Блюма, тогда как мы видели в них единственный способ добиться коренных перемен. Мы с огромным энтузиазмом отнеслись к захватам заводов. Рабочие и служащие удивили нас неустрашимой смелостью своих действий, ловкостью тактики, дисциплиной, веселостью: наконец-то происходило нечто новое, значительное, по-настоящему революционное. Подписание Матиньонских соглашений наполнило нас радостью: коллективные контракты, повышение жалованья, сорокачасовая неделя, оплаченные отпуска — что-то менялось в положении рабочих. Была национализирована военная промышленность, создано Управление по контролю над производством и потреблением пшеницы, правительство постановило распустить фашистские лиги. Глупость, несправедливость, эксплуатация теряли опору; это радовало наши сердца. Однако — и в конечном счете я не вижу здесь никакого противоречия — конформизм продолжал нас раздражать, хотя он и поменял окраску. Мы совершенно не одобряли шовинизм нового толка, который охватил Францию. Арагон писал статьи, окрашенные в цвета национального флага. В «Альгамбре», ко всеобщему восторгу, Жиль и Жюльен пели «Прекрасную Францию»: речь шла о васильках и маках, ну чистой воды Дерулед. В прошлом году мы присутствовали на празднике 14 июля, на этот раз мы решили воздержаться; Жак Бост ринулся туда, мы осудили его поведение. Это прекрасно: видеть толпы людей, шагающих к победе, которой они в итоге добились, нам же казалось пошлостью наблюдать, как они празднуют свой триумф.
Тем летом мы увидели, как устремляются на пляжи и на природу те, кто впервые воспользовался оплаченным отпуском. Две недели — это немного, но тем не менее рабочие Сент-Уана, Обервилье получат возможность дышать иным воздухом, чем на заводах и в предместьях Парижа. Но к радости этого веселого бегства, к счастливым возгласам 14 июля примешивались тревожные слухи. Пресса сообщала о «мятеже в испанском Марокко». В ночь с двенадцатого на тринадцатое генерал Франко высадился в Испании. Однако вся страна выбрала Республику: поражение мятежников не вызывало сомнений. И мы со спокойным сердцем собрали свои чемоданы.
В минувшем году мы с большим удовольствием исследовали Францию и, прежде чем пересечь границу Италии, на несколько дней остановились в Гренобле; каждое утро автобус доставлял нас в Альпы; по вечерам мы пили портвейн в какой-нибудь «Синтре»; мы гуляли, беседуя о Стендале; Сартр напевал песню собственного сочинения о Гренобле и его благородных господах, о площади Гренетт и ее барышнях во цвете лет. Панье проводил семейные каникулы в Гийестре, и мы заехали повидаться с ним; он проводил нас до Марселя на автобусе.
