А потом ее перевели в пересыльную тюрьму, так называемую «пересылку», откуда заключенных отправляли дальше по этапу отбывать наказание. Можно было, конечно, написать заявление с просьбой оставить «на рабочке», то есть отбывать наказание здесь же, в тюрьме, а не на зоне, убирать камеры и начальнические кабинеты. Статья у Кати была «легкая», и ей могли это разрешить. Но Свиря давно уже предупредила ее, что нравы «на рабочке» жутко сволочные. Там каждый перед начальством выслуживается, каждый товарища потопить мечтает. Чуть что — на зону загремишь, а кроме того… Начальство свежее мясо любит! А она. Катя, — очень, очень лакомый кусочек…
— Сорокина, с вещами!
Ее ведут в вонючий, битком набитый бокс. Там осужденные женщины курят, сидя на своих баулах, ожидая отправки. Узницам выдают мокрый черный хлеб и ржавую селедку, паек на этап.
— На пересылке хорошо! — замечает прокуренным голосом «многократка», с выбитыми зубами, землистой кожей и кругами под глазами.
— А что хорошего-то? — мрачно усмехается статная хохлушка с косой вокруг головы. По ее тону ясно, что в хорошее она уже не верит.
— Там любви много… Там «конь» между женскими и мужскими камерами бегает, «малявы» носит. Еще влюбишься по переписке, а может, даже и замуж выйдешь. Хорошо!
Пересыльная тюрьма удивляет Катю с первого взгляда. Здание шевелится, как живое, — снаружи по протянутым веревочкам скользят в кисетах записки заключенных.
Войдя в камеру, она даже зажмуривается от смрада: камера забита народом под завязку, матрасы лежат и под столами, и под шконками, и на полу. Вонь.
— А, Артистка! — улыбается Зинка у окна. Она уже здесь, ее суд тоже состоялся на днях. Зинка сдавленным шепотом шипит в сторону:
— Ой, не урони, осторожно!
Она нетерпеливо раскрывает кисет. В нем — присланные с мужского этажа сигареты, бутерброды и, конечно, записка!
Зинка читает письмецо и улыбается, ее лицо приятно розовеет.
— Ой, какой он! — Она бережно прячет листок на груди. — Нежный, умный… Вот бы встретиться с ним, хоть на часок, хоть на минуточку. — Она вздыхает и тут же предлагает Кате добрым, размягченным голосом:
— Сейчас мы о тебе, Артистка, нашим парням наверх сообщим. Может, и ты кого себе найдешь?
Она что-то пишет на листочке, от старательности высунув язык, потом незаметно целует его, прикрываясь плечом, сворачивает вчетверо и отправляет в кисете через окно наверх. Через некоторое время ответный сигнал от мужчин:
«Поехали!» — и девушка возле окна тянет веревочку обратно. Переписка длится всю ночь.
Под утро и у Кати образовался галантный кавалер. Зинка, мелко хихикая, передала ей записку от некого Михаила. Неизвестный корреспондент писал, что ему двадцать пять лет, он осужден по 206-й статье (хулиганство), что мужчина он положительный и постоянный и желал бы поближе познакомиться с Катей. «Говорят, что Вы артистка, — писал он. — Я тоже в свое время играл в самодеятельности, люблю театр. Мое тело вянет и тоскует, запертое в тюремных стенах, а душа вольная, как птица, и летит к Вам, Екатерина, на крыльях любви…»
Переписка в пересылке начиналась в десять часов вечера. К этому времени женщины приводили себя в порядок, будто собирались на свидание: красились, подкручивали волосы, одевались в самое лучшее.
Катя сначала не очень охотно отвечала на письма невидимого Михаила, но потом оживилась и вскоре втянулась в переписку.
«Меня никто никогда не любил, — писала она, — и я никого не любила, кроме одного человека, но он умер… А мне так хочется любви, сказки, праздника! Мне так хочется идти с любимым под руку и светиться счастьем, оттого, что мы вместе. Но где найти его, любимого?»
Неизвестный Михаил уверял ее, что лучшего кандидата в любимые, чем он, ей вовек не сыскать: «Мы с вами еще так молоды, Катя, у нас впереди вся жизнь, нужно надеяться. Любимого найти нелегко, это даже не иголка в стоге сена. Вот отбудем срок, Вы — свой, я — свой, встретимся и поедем отпраздновать наше освобождение в Сочи. Вечером мы пойдем в ресторан. Вы оденете красивое длинное платье — я обязательно куплю Вам такое, а я надену костюм с отливом, есть у меня такой, будем пить шампанское, смеяться и хохотать. А потом мы останемся вдвоем, и я обниму Вас так крепко, чтобы Ваше сердце громко затепалось в грудях…»
— Ой, как красиво! — завистливо вздохнула Зинка, прочитав записку. — А мой кавалер так не умеет. У него только одно на уме… Да еще картинки неприличные рисует. Повезло тебе, Артистка!
"Я видел тебя, когда везли на суд. Ты мне тогда очень понравилась.
Знаешь, ты такая красивая, точно закатное солнышко, теплое, ласковое и грустное. Твои глаза печальны. Но я поцелую их — и ты засмеешься. Я услышу твой серебряный смех и стану счастлив…"
Катя чуть не плакала над письмом Михаила. Ей внезапно подумалось: а вдруг? Вдруг они встретятся и действительно окажется, что они созданы друг для друга? Вдруг он — именно тот человек, которого ищешь всю жизнь? Сроки им присуждены небольшие. Они встретятся, оба — из числа отверженных, оба — много пережившие, и начнут новую жизнь. И непременно будут счастливы!
Барабанные перепонки режет визгливый крик дежурной:
— Сорокина, с вещами!
Ее ведут в отстойник. Это означает только одно — этап. И опять черный каменный хлеб и тухлая селедка. Опять прокуренные голоса и крепкий мат, от которого воздух вполне материально густеет. Кто-то плачет, кто-то отводит душу в ругани, кто-то весел и доволен: если зона — дом родной, то как не радоваться долгожданному свиданию?
Когда заключенных выводили по машинам, чтобы везти на вокзал, Катя предусмотрительно встала с краю женской колонны. Параллельно в «автозаки» грузили команду мужчин: серые лица, кургузая одежонка, цигарки и пренебрежительное сплевывание сквозь зубы. Одно слово — уголовники.
Сердце Кати тревожно забилось. Ее Миша — он не такой, как эти бандиты.
А вдруг ее милый тоже здесь, вдруг его тоже сегодня отправляют по этапу? Только бы на миг увидеть лицо своего драгоценного, запомнить его, впитать в себя его черты, чтобы три долгих года трепетно перебирать их в памяти, дожидаясь встречи…
— Пошевеливайся! — прикрикнул конвоир, видя, что девушка замешкалась при посадке, — Сейчас, родненький, секундочку, — взмолилась Катя и дрожащим от напряжения голосом выкрикнула в толпу:
— Миша! Миша из 421-й есть?
— Есть! — послышался густой мужской бас. Катя обомлела. Она не верила своим глазам.
— Ну чего тебе? — Седоватый старик с кирпично-красным лицом и багровым шрамом на подбородке выступил из толпы. На вид ему было лет шестьдесят, руки его синели от расплывшихся со временем татуировок. Он увидел удивленное личико Кати и довольно осклабился:
— А, Артистка…
Катя невольно попятилась назад. Нет, это не ее Михаил, не может быть!
