Дрожащей рукой подношу сигарету ко рту. Пытаюсь улыбнуться, пытаюсь засмеяться.
— Прости меня. Черт. Но насчет плохих новостей — правда.
Девушка приносит нам пиво. Сначала кладет подставочки, потом ставит стаканы. Ей лет двадцать, темные волосы собраны в хвост. Улыбается нам. Меняет пепельницу и уходит.
Джимми продолжает:
— Вчера я получил письмо. За мной остался должок — отсидеть еще четыре месяца. Я это знал. Но думал, что у меня есть еще год. Думал, раньше у них места не найдется.
— Вот говно!
— Да, хорошего мало.
— Когда отправляешься?
— Через четыре дня, в Ютландию. Не хотел тебе говорить, пока не закончили с делами.
— Вот говно!
— Ты справишься, держи только своих обезьянок на коротком поводке. А то ведь есть и другие…
— Ты после сегодняшнего при деньгах, отсидишь первым классом?
— Да, особых проблем быть не должно. — Ты справишься, я уверен.
Мы чокаемся. Негромко и нерадостно. Просто сидят двое в баре и чокаются.
— Я тут подумал. — Джимми почесывает голову. — Я подумал… Ну, это просто предложение, если не захочешь…
— Ну.
— Я подумал, что, когда выйду, нам надо поставить это дело по-новому.
— Ага. Бросим наркотики. Запишемся к сайентологам и пройдем двенадиатишаговую программу. Нарконон. Станем порядочными людьми.
Теперь очередь Джимми выглядеть удивленным.
— А ты что, не это имел в виду?
— Да нет же, черт. Нет. Я подумал, что нам надо по-другому поставить бизнес. У тебя же сын есть…
Не помню, чтобы я рассказывал ему о Мартине. Откуда он знает? Я что, упоминал о нем? Я еще не совсем расстался с мыслью о том, что он — полицейский агент. Хотя и понимаю, что это смешно. Я столько раз видел, как он нюхает. И хотя Джимми и нюхач, нет сомнений в том, что он конченый наркоман.
— Я подумал, вот выйду, и начнем работать по-новому. Будешь продавать только мне, больше никому. В день, может, пять-десять грамм. Цена, конечно, будет пониже. Сбываешь мне по хорошей цене, а я сбываю дальше.
— А как…
— Сам решишь, где будем встречаться. Можно где-нибудь подальше. Можно в Хеллеруп-Хаун или на Хусум-Торв, если захочешь. И никаких дел с барыгами иметь не будешь, ими я займусь. Можешь носа на улицу не казать.
— Так…
— За грамм у тебя будет получаться чуть меньше, но зато по большому счету никакого риска. А я могу держать пятерых гонцов, с пятью легко управлюсь, я уже этим занимался…
Прихлебывая пиво, размышляю над его словами. Произвожу в голове небольшие вычисления, похоже, все получится.
— И в тюрьме, думаю, найду пару человечков. Раз уж мне сидеть четыре месяца, успею их проверить. Узнать. Вот так. Но это не твоя проблема.
— Через четыре месяца?
— Через четыре месяца.
Мы пожимаем друг другу руки.
61
Я был ее хорошим мальчиком. Я понял это только после того, как Ник сказал.
Я был ее любимцем, хорошим мальчиком. Как-то раньше не задумывался. Почему она именно меня брала с собой к врачу? Почему она мое имя произносила первым, когда звала нас? И в те редкие моменты, когда она готовила, почему именно Ник должен был чистить картошку, а я — пробовать соус? Когда ей надо было идти за пособием, она брала с собой меня. На меня надевали чистую одежду. Мои волосы расчесывали.
Родительские собрания в школе. Там говорили о Нике. О том, как ведет себя Ник.
И тогда наступала его очередь. Сначала — в ванную. Подстричь ногти, почистить их щеткой. Одежда на постели. Чистая одежда. Вот он стоит в коридоре, а мать оценивающе его рассматривает. Поверни голову, покажи мне уши. Сначала левое, затем правое. Мама больше не похожа на маму. Мама похожа на чужую женщину. Такую, что никогда не ругается. Не ссыт в кровать, не рыгает. В новой невиданной одежде. Мама, на которую смотрят в автобусе, смотрят на улице. Мама выпила таблетки, только те, от которых становишься нормальной, сказала она и засмеялась, а нам смеяться было не обязательно.
О братике мы не говорили.
Мы начнем все заново, сказала мама.
Она опять начала все заново.
Ник не был похож на Ника, когда они уходили.
Я дошел до второго ряда на комоде, пузырек номер три слева. Раздавил голубую таблетку и положил в апельсиновый сок. Проснулся только к их приходу.
Когда Ник вошел в комнату, я все еще был как в тумане. Он пару раз стукнул кулаком в стену, сел на подоконник и выкурил сигарету.
Почему ты не можешь быть как твой брат? Так они сказали. Он такой тихий. Ведет себя хорошо. Получает тройки. Бери пример с брата. С тебя. Ты горд?
В школе я большую часть времени боролся со сном. Я еще не очень хорошо разбирался в маминых таблетках. Пробовал одно, другое. Разбирался не так хорошо, как мама. Иногда я не мог отвести глаз от доски. Треугольники, четырехугольники, круги, которые рисовал математик, были поразительными, просто поразительными, мне приходилось держаться за стол, чтобы руки не пустились в танец. Но чаще всего я просто боролся со сном. Одноклассники, учитель, класс походили на каталог с цветовой палитрой красок для стен, который мать принесла домой, когда мы собрались красить нашу комнату. Желтый, желтый, желтый, менее желтый, менее желтый. Красный, красный, красный, менее красный. Я боролся, чтобы не уснуть. Я получал тройки.
В этой школе тройки ставили, если ты присутствовал на большинстве уроков, если не дрался, во всяком случае в классе. Если не забывал учебники. Как правило. Если не орал на учителя, не обзывал его жирным педерастом. Не обзывал ее сучкой, которую трахают бульдоги. Не обзывал его дрочилой, который имеет тайских мальчиков. Если ты не говорил ничего подобного, то тебе ставили тройки. А Нику тройки не ставили.
62
— Так ты задвинул Бекима? — сказал он. Размешал два кусочка сахара в кофе. — Ты задвинул промежуточное звено.
Только теперь до меня дошло, что Беким — это албанец. А я же знал, как его зовут, неоднократно слышал, как к нему обращаются другие. Но в моем сознании он всегда был просто албанцем.
Сижу в «югославском» кафе. Еще полгода назад оно носило другое имя. До того как появились статьи о парне, которого убили справа от барной стойки. С тех пор здесь все перекрасили. Я до сих пор помню фотографии в газетах. Тогда стены были розовыми, а теперь они белые. На одной из стен — фотография Тито. Я думаю, что это Тито. Догадка Пожилой человек, черно-белое изображение. Над ним висит телевизор. Поет женщина, звук выключен.
— Да, — говорю. — Я не стал звонить албанцу. Какие-то проблемы?
Он отвечает не сразу, аккуратно отпивает кофе из чашечки, ставит ее на стол. Мы сидим вдвоем. Но не одни. У бара я замечаю одного из тех громил, что присутствовали при нашей первой сделке. Он смотрит на нас в зеркало, висящее за стойкой.
