Бог знает как мне удалось доскрестись до нижнего выката к Венту, как дотянуть, слоняясь по зельденовским шрими-барам и пивнухам, до конца отпускной недели, и так, на последнем издыхании, дотащиться до Москвы, а потом, бросив рюкзак с лыжным чехлом посреди комнаты и даже не умывшись с дороги, пешком, приволакивая крыло, побрести сквозь густой снег в сторону тихого переулка — благо это совсем неподалеку от моего гнезда: старый кирпичный дом напротив израильского посольства, второй подъезд, третий этаж.
Перед отъездом я просил Денисова узнать один адрес по номеру телефона, и он быстро выяснил, что нужная мне квартира здесь.
Железная дверь была заперта на кодовый замок, но мне повезло: напротив подъезда притормозила белая «тойота», из нее вывалилось человек пять шумных ребят с шампанскими бутылками в руках, они беспокойно и весело галдели, стоя на тротуаре, и предлагали мне выпить, а когда я спросил, по какому поводу, они немного удивились: ведь всего час остался до Нового года, полагается по старой доброй традиции провожать! Я вошел вместе с ними в сумрачный подъезд, поднялся на третий этаж и ткнул когтем в кнопку звонка.
В глубине квартиры мой жест отозвался переливчатым, быстро затухающим курлыканьем, дверь долго не отпирали, наконец она приоткрылась, на лицо мое легло знакомое дыхание, и я подумал — как хорошо, что немецкая овчарка по натуре не охотник, а сторож и служака, окажись на этом пороге, скажем, курцхар или пойнтер, мне пришлось бы худо: у этих легавых верхний нюх настроен на пернатых, потому любая птица так опасается этих умных и чутких псов.
— Шерлок! — бросила она, когда пес угрожающе зарычал, глядя на меня. — Тихо… Это свой, разве ты не видишь?
Она отступила в сумрачную прихожую, слабая улыбка тронула ее тонкие, бледные губы, а я, глядя на эти губы, подумал, что голос — его строй, тембр, мелодия — есть величайшее из лукавств.
На вид ей было лет четырнадцать — хрупкое, девчачье сложение, узкие плечики и бедра, едва намечавшаяся под светлой майкой грудь, тонкие руки, матовое лицо, совсем не выразительное, если бы не глаза — большие, светло-зеленые, с желтоватыми прожилками, они жили своей, отдельной от ее субтильного существа жизнью. И еще, эти глаза выдавали ее истинный возраст — лет двадцать пять.
— Хм, я вижу, это ты, милый. — Она подняла тонкую руку и, встав на цыпочки, коснулась пальцами моего лица, провела по нему, неторопливо изучая на ощупь его линии и рельефы, и опять улыбнулась: — Да, это ты, я тебя узнала… — Тяжело вздохнула, и уголки ее губ опустились. — А ты меня, как я вижу, не узнал.
— Ну почему же, узнал. — Я обнял ее за хрупкое плечо, притянул к себе. — Ты высокая, роскошная блондинка с длинными ногами, высокой, тугой грудью и широкими, упругими бедрами. И свои ноги, растущие от ушей, ты любишь украшать ажурными чулками.
Она тихо и горько рассмеялась, потерлась щекой о мою грудь:
— Какое жуткое разочарование, да?
— Да брось ты, зверек. Все это пустое: суета сует и томление духа.
Она отстранилась от меня, отступила на шаг и, скрестив руки на груди, долго, не меньше минуты, пристально вглядывалась в мое лицо, и опять мне отчего-то стало не по себе под этим ее неподвижным, явно обращенным не вовне, а именно внутрь себя взглядом. Она капризно изогнула тонкие губы:
— А где ты пропадал все это время? Почему не приходил?
— Я уезжал. В горах был.
— От тебя пахнет снегом. Ну раздевайся, пошли я покажу тебе, где вешалка, она там, дальше по коридору.
— Да знаю я, где вешалка, — тихо рассмеялся я, поражаясь тому, насколько цепким и внимательным взглядом она обладала, ведь за время нашего знакомства я успел в мельчайших подробностях изучить ее дом, его планировку и обстановку, его оттенки и запахи, его вытершийся, старый паркет, все, все — вплоть до мельчайшей трещинки в отставших от стены обоях вон там справа, рядом с зеркалом…
Наверное, она умела не просто смотреть на этот мир, но и видеть его, видеть подробно и тщательно, недаром же на языке у нее вечно вертелись слова: «я вижу», «как я посмотрю».
Она кивнула и как-то не совсем ловко повернулась, держа руки на отлете, медленно, плоским, шаркающим шагом двинулась в глубь коридора.
Шерлок брел рядом с ней, на полшага впереди, словно торя для нее путь в сумраке старой квартиры, и что-то в том, как они вместе, парочкой, удалялись по направлению к кухне, было такое, отчего у меня вдруг тяжело и тупо заныло сердце. Я долго еще стоял на месте, не находя в себе сил направиться за ними следом, а когда все-таки решился, нашел ее стоящей перед черным окном, в котором застыло ее отражение.
Я развернул ее лицом к себе, погладил по мягким волосам, приподнял подбородок, заглянул в ее глаза и тихо, полуобморочно выдохнул:
— Господи, а как же твое любимое «я вижу»?
Только теперь, глядя в неживую зеницу ее глаза, я почувствовал, осознал эту странную природу ее остановившегося, неподвижного взгляда, от которого мне все это время было не по себе, — она же ничего не видела!..
— Как? — переспросила она. — По памяти… Это автомобильная авария… Мы ехали с папой и мамой на дачу, на нас вылетел грузовик, водитель заснул за рулем, и вот…
Я молча гладил ее по волосам.
— Их до больницы не довезли. А я вот… — Она потерлась щекой о мою грудь. — Был сильный удар в голову. И когда сняли повязки, я все спрашивала: почему так темно? почему темно? — Она подняла лицо и беспомощно улыбнулась. — Это было пять лет назад. Но за те двадцать лет, что были до того, я очень многое успела увидеть. Хочешь, покажу? Пойдем, пойдем… — Она повлекла меня с кухни, мы миновали длинный коридор, свернули направо, оказались в тесной, наподобие чуланчика, комнатке, и я покачнулся, когда под потолком вслед за щелчком выключателя вспыхнул жидкий свет голой лампочки.
Чуланчик был забит картонами и листами, в которых жил и распускался мягкими, поразительно яркими красками бушующий природный мир. В основном это была пастель. Еще несколько эскизов углем, но доминировала в листах пастель, самая мягкая, пластичная и ласковая техника.
— Я ведь в Строгановском училась, — пояснила она, присаживаясь на стульчик рядом с наклонной доской, на которую крепятся листы.
— А как же… — спросил я, — как же телефон?
— Ах это… — улыбнулась она и, прикрыв глаза, с придыханием произнесла: — Я высокая блондинка с пышной грудью и длинными ногами, мои широкие, крепкие бедра уже трепещут в ожидании твоего прихода… — Оборвала себя на полуфразе и вздохнула: — Надо же было как-то жить, зарабатывать на хлеб — себе и Шерлоку… Увы, высокая блондинка приказала долго жить. — Она повернула голову в мою сторону, и я спрятал глаза, опасаясь встретиться с ее неподвижным взглядом. — Теперь меня уж точно выгонят с горячего телефона. Встречаться с клиентами нам категорически запрещено.
— Ты ведь знаешь, что я не клиент. — Я опять погладил ее по голове. — Как тебя, зверек, кстати, зовут?
