Томас смотрел на Керувима, которого поставили на подсвечник возле двери. Переполненный обидой, он смотрел на него, как на самодовольного маленького идола, молча хвастающегося своим могуществом. Томас подошел к окну, поглядел вниз, на улицу. Воришка стоял там, глядя вверх. Их глаза встретились. Вор поманил Томаса и пошел к лестнице. Потом обернулся и махнул ему рукой, призывая следовать за собой.
Уже совсем стемнело, когда Аврам вошел в комнату с подсвечником и чайным подносом. Он тепло улыбнулся Кейт и Рафе. Его глаза обежали комнату. Томас и Керувим исчезли.
25МЕЧ ДЕ МАЙЕНСА[7]
Холодный ночной воздух обжег лицо Рафы, когда он вышел из теплого дома Малбери в глухую тьму Церковной улицы. Он поглядел налево, где лестница о ста девяноста девяти каменных ступенях взбегала к церкви на вершине скалы; сейчас ее силуэт резко выделялся на фоне неба в серебряном сиянии полной луны. На улице не было ни души. Все затихло, кроме негромкого плеска волн внизу узкой улочки позади пивной.
Он поднял воротник своей куртки, отвернул и манжеты, чтобы прикрыть руки, потом обернулся и дал сигнал Авраму и Кейт следовать за ним. Они выскользнули из дома под тень от длинной высокой стены, уходившей вверх, на холм рядом с церковной лестницей. Это была разбитая, когда-то выложенная булыжниками дорога от аббатства до порта, которая зимой превращалась в ручеек, но в эту сухую погоду все камни торчали наружу, словно черепа мертвецов, пробудившихся от своей дремы. Они спешили к лечебнице, которая устроилась в стенах разрушенного аббатства, но крутизна дороги вынуждала их идти медленно. Они вглядывались в тени, не зная, следят ли за ними и что их ждет впереди. Томас ушел и забрал с собой Керувима. Он мог отправиться только в лечебницу, считала Кейт, и они, доверясь ее интуиции, шли за нею в надежде найти там обоих в целости и сохранности.
Аврам шел впереди, неся на спине длинный черный футляр, похожий на крест. Кейт взбиралась по круче следом за ним, стараясь не отставать от его уверенных широких шагов. Казалось, он скорее летит, чем идет, и его ноги почти не касаются земли и не оставляют следов в грязи, булькавшей вокруг каждого камня.
На полпути вверх они увидели человека, стоявшего в глубокой тени; огонек его трубки освещал половину его лица и шляпу, надвинутую на самые глаза.
– Это глэшан, – прошептал Аврам, когда они приблизились. – Караульный… охраняет то, что там, наверху. Продолжаем спокойно идти, посмотрим, последует ли он за нами.
Проходя мимо стража, Аврам кивнул ему. Тот, с трубкой в зубах, ответил таким же кивком, не подняв уставленных в землю глаз.
Кейт и Рафе последние несколько шагов достались особенно тяжко, у них буквально разрывались легкие. На вершине холма они обернулись и посмотрели вниз, на город. Он выглядел таким мирным, таким красивым, однако темнота скрывала от глаз растленность и зло, затаившиеся на каждой улице, а теперь следовавшие за ними по пятам.
Справа от них короткая дорожка вела к входу в лечебницу. У двери стояла металлическая жаровня, освещая путь и отбрасывая неровные тени. Позади них, опершись о стену, стоял глэшан и наблюдал. Дверь отворилась легко, и они вступили в прихожую, где коптила единственная сальная свечка. Из смежного помещения к ним кто-то приближался.
Из темноты выступила высокая сухопарая женщина с испорченными зубами и узкогубой улыбкой. Некоторое время она молча на них смотрела.
– Для посещений слишком поздно, – неприязненно сказала она. – Здесь больные, их нельзя беспокоить. Некоторые вот-вот помрут и вовсе не желают, чтобы такие, как вы, пытались удержать их в этом мире.
– Мы ищем нашего друга, – сказал Рафа. – Вы должны знать его; некоторое время назад его матушку привезли сюда из Бейтауна.
– Они в том конце палаты, возле очага, – опять так же резко отозвалась женщина. – Долго она не протянет, сейчас-то, может, еще живая, если поспешите, конечно; только не торчите здесь всю ночь, потому как я хочу, чтоб все утешители поскорей разошлись и я убрала покойников еще до полуночи.
Они осторожно, словно погребальная процессия – впереди Рафа, за ним Кейт, потом Аврам, – шли по проходу между кроватями больных и умирающих. Рафа вглядывался в каждого страждущего при свете свечки, стоявшей на маленьком столике возле каждой кровати; больные были туго обернуты покрывалами, подоткнутыми на углах под соломенные матрацы. Когда они проходили мимо, некоторые из болящих протягивали к ним руки, страстно желая, чтобы до них хоть дотронулись; во всей длинной палате слышались икота и кашель.
– Не обращайте на них внимания, – во весь голос крикнула женщина, перекрывая шум. – Они же как малые дети, хотят, чтобы их поскорей обрядили, – и помереть.
Жестокие, недобрые слова.
И тут они услышали голос Томаса. Он сидел боком на кровати, горько рыдая, сложив руки, как на молитве, Керувим лежал на постели, невидяще глядя перед собой. Томас не поднял на них набухших от слез глаз, не обернулся, чтобы поздороваться с ними.
– Он ничего не сделал, Рафа. Я думал, он здесь исцелит ее, но он совсем ничего не сделал. Все это ложь; нет у него никакой власти, никакой доброты. Я звал изо всех сил Риатаму, но он глух, как эта статуя… Или глух, или ему нет никакого дела, что она умирает. – Он обернулся, его глаза были полны слез. – Мама – это все, что у меня было, а теперь у меня отобрали и ее.
Рафа бросил взгляд на коричневый горшочек с солью, стоявший на столике. Рядом лежал кусок черствого смоченного водой хлеба и несколько горьких травинок. Томас заметил, куда он смотрит.
– Это когда она помрет. Тогда я обмакну хлеб в соль и съем его с этими травами. Ее грехи перейдут на меня, и она покинет этот мир чистой, и в мире мертвых ее не будут мучить в аду, поджаривать за то, что она когда-нибудь сделала что-то неправильно. – Томас плакал. – Я поступал так же и раньше, с другими умершими, сотни раз, разделял трапезу с мертвыми. Так что это самое малое, что я могу сделать для моей матери. Еще хоть тысячу грехов возьму на себя – какая разница? Все равно, когда я помру, быть мне в аду на веки вечные.
– Этого вообще не надо делать, Томас. Ибо сказано: души правоверных отправляются сразу же к Риатаме. А то, о чем ты рассказал, – просто суеверие, обычай, придуманный людьми. Не морочь себе голову всей этой глупой магией. Ведь все, что ты видел, должно было бы убедить тебя, – сказал Рафа.
– Почему ты не молишься за нее, Рафа? Ты молишься за всех, только не за нее… почему? – рыдал Томас.
В помещении воцарилась неприветливая тишина, нарушаемая лишь хриплым дыханием его матери. Она протянула руки к лицу сына. Ее глаза оставались закрытыми, ее дыхание похоже было на всхрапы тонущего, как будто она надеялась поймать руку, которая спасет ее.
– Сделай же что-нибудь, Рафа… Аврам, помоги ему… Помоги мне. Ведь это моя мама, ей нужна твоя помощь. Куда же подевалась твоя вера?! – молил Томас.
