перед вами преимущества в пище или питье». Под суровой властностью его внешнего вида скрывались удивительная чувствительность и способность к привязанности. Всякий подданный привязывался сильнее к королю, горько плакавшему при известии о смерти отца, хотя она и принесла ему корону, — к королю, у которого сильнейший взрыв мести был вызван оскорблением в адрес его матери и который как памятники своей любви и скорби воздвиг кресты всюду, где останавливался гроб его жены. «Я любил ее нежно при жизни, — писал Эдуард I другу Элеоноры, аббату Клюни, — и я не перестаю любить ее теперь, после ее смерти».
Как было с матерью и женой, так было и с целым народом. Самодовольное отчуждение первых анжуйцев абсолютно исчезло у Эдуарда I. Со времени завоевания он был первым королем, любившим свой народ и, в свою очередь, жаждавшим его любви. Его доверие к народу выразилось в парламенте, его забота о народе — в великих законах, стоявших в преддверии законодательства. Даже в своей борьбе с ним Англия чувствовала все сходство его характера со своим, и в спорах между королем и народом никто из споривших, несмотря на все упорство, ни минуты не сомневался в достоинстве или привязанности другого. В истории Англии мало сцен более трогательных, чем окончание долгого спора из-за Хартии, когда Эдуард I явился в Вестминстерском зале перед своим народом и с хлынувшими вдруг слезами откровенно признал себя неправым.
Именно эта чувствительность, способность поддаваться впечатлениям и влияниям и привела к странным противоречиям в деятельности Эдуарда I. При первом короле с несомненно английским характером сильнее всего сказалось иноземное влияние на обычаи, литературу, национальный характер. Превращение Франции, со времени Филиппа Августа, в единую организованную монархию сделало ее господствующей в Западной Европе. «Рыцарство», столь известное по Фруассару, — живописное подражание высоким чувствам, героизму, любви и учтивости, перед которым исчезало всякое настоящее и глубокое благородство, уступая место грубому распутству, узкому духу касты и полному равнодушию к человеческому страданию, — было чисто французским созданием. В характере Эдуарда I было благородство, ослаблявшее вредное влияние этого рыцарства. Его жизнь отличалась чистотой, его благочестие, когда оно не опускалось до суеверия современников, — достоинством и искренностью, а высокое сознание долга оберегало его от легкомысленной распущенности его преемников. Но он был не совсем свободен от современной ему «заразы». Он страстно желал быть образцом светского рыцарства своей эпохи. С самой молодости он славился как замечательный полководец; Симон Монфор был изумлен его искусной тактикой в битве при Ившеме, а в уэльском походе он выказал настойчивость и силу воли, превратившие в победу его поражение. Он умел руководить бурной атакой конницы при Льюисе или устраивать интендантство, позволявшее ему вести армию за армией через разоренную Шотландию. В старости он мог оценить значение английских стрелков и воспользоваться ими для победы при Фалкирке.
Но свою славу как полководца Эдуард I считал пустяком по сравнению со славой рыцаря. Он полностью разделял народную любовь к борьбе. Притом у него была фигура природного воина — высокий рост, широкая грудь, длинные руки и ноги; он был вынослив и деятелен. Схватившись после Ившема с Адамом Гердоном, рыцарем огромного роста и известной храбрости, он заставил противника просить пощады. В начале царствования он спас свою жизнь ловкой борьбой на турнире в Шалоне. Эта страсть к приключениям доводила его до пустой фантастичности нового рыцарства. За «круглым столом в Кенильворте» сотня рыцарей и дам, «одетых в шелк», восстановила поблекшую славу двора короля Артура. Отпечаток ложного романтизма, придававшего важнейшим политическим решениям вид сентиментальных порывов, заметен и в «лебединой клятве», когда Эдуард I поднялся за королевским столом и поклялся над стоявшим перед ним блюдом отомстить Шотландии за смерть Комайна. Еще более роковое влияние оказало на него рыцарство, воспитывая у него симпатию к высшему сословию и отнимая всякое право на его участие у крестьян и ремесленников. Эдуард I был «рыцарем без страха и упрека» и в то же время спокойно смотря на избиение жителей Бервика, видел в Уильяме Уоллесе лишь простого разбойника.
Едва ли слабее, чем французское понятие рыцарства, повлияла на характер Эдуарда I новая французская теория королевской власти, феодализма и права. Возвышение класса юристов всюду обращало обычное право в писаное, верность — в подданство, слабые связи вроде коммендации — в определенную зависимость. Но именно французское влияние, влияние Людовика Святого и его преемников, привело в порядок деспотичные теории римского права. С этим естественным стремлением эпохи, когда посредством юридической фикции «священное величество» Цезарей было перенесено на короля — главу феодальной знати — все конституционные отношения изменились. «Вызов», путем которого вассал отказывался от службы сюзерену, оказался изменой, а дальнейшее его сопротивление — «клятвопреступлением». Судебные и парламентские реформы Эдуарда I показывают, что он мог оценить здравые и благородные начала тогдашнего права, в точности, непреклонности, технической узости которого было нечто от характера короля. Он никогда не был намеренно несправедливым, но слишком часто в своем суде был придирчив, пристрастен к судейскому крючкотворству и склонен следовать букве, а не духу закона.
Эта склонность его ума в соединении с заимствованным у Людовика Святого высоким мнением о королевской власти породили худшие поступки Эдуарда I. Подчиняя здравый смысл идее величия короны, он знать ничего не хотел о правах или вольностях, не занесенных в хартии или свитки. Ему казалось невероятным, что Шотландия должна будет восстать против юридической сделки, поставившей ее национальную свободу в зависимость от условий, навязанных претенденту на ее престол, и он мог видеть только измену в сопротивлении своих баронов произвольному обложению налогами, которое терпели их отцы. Именно в подобных странностях, в удивительном смешении правды и несправедливости, благородства и мелочности нужно искать объяснение многого в поведении и политике Эдуарда I, вызывавшего потом резкое порицание.
Чтобы как следует постичь его борьбу с шотландцами, мы должны отрешиться от тех понятий, которые мы отождествляем теперь со словами «Шотландия» или «шотландцы». В начале XIV века королевство Шотландия состояло из четырех областей; каждая из них первоначально была населена особым народом, говорившим на особом языке, или по крайней мере — наречии, и имевшим свою собственную историю. Первой из них была низменная область, одно время называвшаяся Саксонией, а теперь носящая название Лотиана и Мерзы (или Украйны); в общих чертах — это пространство между Фортом и Твидом. Мы знаем, что в конце завоевания англами Британии королевство Нортумбрия простиралось от Гембера до Фортского залива и что низменная область составляла только северную его часть. Английское завоевание и колонизация здесь были так же абсолютны, как и в прочей Британии. Реки и горы
