как команда разрасталась и мы снимали все больше домов в окрестностях Призрена, люди все меньше знали своих коллег. Чтобы как-то улучшить коммуникацию внутри команды, было решено организовать еженедельные встречи. Местом сбора было выбрано крошечное местное заведение под названием Best Bar, выглядевшее внутри как грот, украшенный горящими свечами. Люди приносили с собой гитары, играли на них, кто-то танцевал, кто-то просто разговаривал. Некоторым членам команды для улучшения логистики были выданы рации, с которыми они разошлись по домам. Людям пришлась по вкусу новая форма общения («Эхо, Индия, 3–3, это Эхо, Индия, 3–5. Чем занимаетесь? Прием». «Эхо, Индия, 3–5. Смотрим телевизор. А вы что там делаете? Прием»), в то время как служба безопасности старалась держать ситуацию под контролем («Стоп, Стоп. Выйдите из эфира. Индия, Майк, База – всем Эхо, Индия. Это не телефон. Повторяю: это не телефон»). Жюстин, Сэм и я иногда совершали набеги на рестораны старого города – однако те из них, что были расположены в наиболее живописных местах и имели прекрасные террасы с видом на реку, не могли предложить никакой еды! Реклама одного из них обещала «бифштекс, ромштекс, чевапы» и еще какое-то мясное блюдо. Официант прошелся по меню сверху вниз:
– У нас есть А, но нет В, нет С, но зато есть D, – но затем начал читать меню снова, теперь снизу вверх: – У нас нет D, у нас есть B, есть С, но нет А.
Я вспомнила гостевой дом в Кибуе.
Каждые выходные я с нетерпением ждала возможности потусоваться под музыку на крыше штаб-квартиры миссии ООН в Косово. Там танцевали все: наши охранники, офицеры из Международных полицейских сил ООН, сотрудники НПО, местные ночные бабочки, – радуга всевозможных танцевальных стилей. Мне нравилось бывать на крыше миссии ООН и без вечеринок – я полюбила тамошний уютный открытый ресторанчик. Это место было особенно приятным ранними вечерами, когда можно было с высоты наблюдать Призрен, – поднявшись над пыльным смогом и какофонией звуков и позволив вездесущему ветерку унести пенку с капучино. Там, наверху, я чувствовала себя настолько далекой от работы, что могла спокойно о ней говорить. Однажды вечером я рассказала Сэм о канадском документальном фильме, где речь идет о Дне одежды в Кибуе, и в частности о пришедшей с отцом девочке, которой так и не удалось найти одежду матери. Мы находились на достаточной высоте, чтобы я могла притвориться, будто задумчиво смотрю вдаль, а не пытаюсь спрятать слезы. Впрочем, найдя опору в тактичном молчании Сэм, я быстро взяла себя в руки. Я рассказывала ей еще и еще, каждый свободный вечер, который мы проводили вместе. Мы просиживали часы на террасе кофейни в старом городе, потягивая персиковый нектар при свете свечей, потому что перебои со светом сделали кофемашины большей частью бесполезными, – хотя благодаря этим же перебоям улицы стали тихими и таинственными, наполнились гуляющей молодежью, подсвечивающей мерцающими огоньками сигарет темноту, и девчонками, держащимися за руки и хихикающими, завидев мальчиков.
Когда Хосе Пабло спросил меня, останусь ли я в Косово на следующую миссию в качестве его заместителя, когда он поедет в Гаагу в июле, и я ответила «да» – из-за всех этих разговоров по душам с Сэм, из-за здоровой атмосферы на работе, прекрасной команды, из-за того, что мы наконец получили все необходимое для работы, из-за того, что все было хорошо организовано, а также потому, что и Сэм, и Жюстин будут там еще минимум месяц.
Мои опасения по поводу того, что новая должность не обеспечит меня «психологическим зонтиком», который давала работа в качестве антрополога, полностью развеялись после двух событий. Во-первых, Комиссия по жертвам возвратила семьям и представителям общины первые тела, которые мы эксгумировали и проанализировали. Я почувствовала облегчение и удовлетворение. Второе событие также было связано с идентификацией: составляя одонтограмму для тела мужчины, которым занимался Эрик, я обнаружила два сохранившихся молочных клыка рядом со взрослыми клыками, оставшимися в альвеоле – зубной лунке. Молочные клыки были маленькими и пожелтевшими, и я думала, что по этой особой примете его родственникам и друзьям, возможно, будет легче опознать погибшего. Я вспомнила Кигали, как мы сделали снимки зубов и показали семье. Я попросила нашего фотографа Алена Виттманна сделать фото зубов образца – как они должны были выглядеть при улыбке, – и передала его в Комиссию по жертвам для облегчения последующей идентификации вместе с отчетом.
Сэм и Жюстин провожали меня в Скопье, когда я улетала из миссии, – в тот же день Хосе Пабло вернулся из Гааги. Я вручила ему записку об улучшениях, внедренных в работу морга, сказав на прощанье, что твердо убеждена в правильности того, что мы делаем, и попросила сохранять бодрость духа. Мне не терпелось поскорее вернуться назад.
Во время того месяца, что я провела дома, я занималась в основном поиском подарков для членов семьи нашего домовладельца, а также рабочих безрукавок для Жюстин, легких рабочих брюк для Хосе Пабло и швейцарского армейского мини-ножа для моего соседа по дому Дерека Конгрэма. Что касается Сэм, для нее я выпросила у своего стоматолога кучу старых зубных щеток и использованные стоматологические зонды для одонтограмм.
На обратном пути в Скопье с грузом подарков я думала о той опустошенности, которую ощущала в первые дни своего пребывания в морге. Я вспомнила, как подошла посмотреть зубы у одного из трупов. Тело было совсем свежее, и когда Эрик перевернул его на спину (плечи были приподняты, голова наклонена вперед), на секунду показалось, будто мертвец спит. Я вспомнила и одного старика. Моя чувствительность к вскрытиям, которые делали другие, была выше, чем когда-либо раньше: меня начинало тошнить, если я, к примеру, видела на столе отрезанную голову с перекошенным скальпом. Когда я готовила зубы к анализу для составления зубной формулы, мне иногда было противно вычищать клочья волос из промежутков, – а эта процедура повторялась примерно десять раз каждый день. Я чувствовала, что изменилась с 1996 года. Я вспомнила время, проведенное в 1994 году в кабинете судмедэкспертизы в Аризоне. Там патологоанатомы проводили вскрытия рядом со столами антропологов, и это было испытанием для моей нервной системы. От запаха свежей крови меня мутило гораздо сильнее, чем от запаха разлагающегося тела, а вид подростка с длинными ресницами, который несколько часов назад выстрелил себе в голову снизу, будоражил меня гораздо дольше, чем факт того, что наш очередной эксгумированный скелет был обглодан животными.
Я задумалась: не связано ли обострение моего чувства беспокойства в Косово с тем, что я оказалась в незнакомой обстановке – вначале
