меня. Прикасаюсь к ней, глаза медленно раскрываются, будто бы я пробуждаю ее от многолетнего сна. «Где ты был все это время? Я так ждала тебя».
Я в постоянном соперничестве с собой, в нескончаемой погоне за тем особым выражением на ее лице. Еще до первого прикосновения знаю, какие усилия понадобятся, чтобы вознести ее к нашим вершинам. Рук, тела, губ и, если недостаточно… историй.
Мы поселяемся на острове спокойствия и лениво окунаемся в раскаленное солнечное озеро или раскачиваемся на длинных лианах. Я превращаюсь в порыв ветер и обволакиваю ее тело истомой. В душную летнюю ночь оборачиваюсь ледяным горным ручьем.
На некоторые истории требуется ее специальное разрешение.
Два птенца в западне бьются, стремясь выбраться на свободу. Мы пьем кофе, когда я предупреждаю о надвигающейся истории. Она отодвигает чашку и начинает медленно приближаться ко мне, стараясь всеми силами сдержать себя и в завершение, все же не справившись с натиском изнутри, бросается ко мне, ища защиту и путь к свободе. Когда мы высвобождаемся из западни, изнеможенные, с опустошенными легкими, все еще обессиленные оторваться друг от друга, она выдыхает из себя дрожащим голосом: «Всегда предупреждай меня об этой истории, я должна знать, что меня ожидает. Если я не подготовлюсь, мое сердце разорвется и я могу умереть».
Есть особенные истории, которые она просит повторить. Я не хочу возвращаться к ранее рассказанному. Даже если это та же самая история, она все равно имеет новое содержание.
«Рассвет густой, холодный и дождливый. Неожиданный луч света прорвался сквозь свинцовое низкое небо и сразу же запутался в плеяде золотых волос. Высвободившись, искрится в бриллиантовых бусинках пота, все еще рассыпанных на лбу, размножается потоком гирлянд сквозь ресницы и занавесью ниспадает на бледную щеку, освещает и с любопытством заглядывает в еле заметную ямочку на щеке. Окунулся во влажную губу и, вынырнув, начинает плескаться в шепоте дуновения между губами. Медленно покачиваясь на волнах вдохов и выдохов, переплывает рябь дыхания, отсвечиваясь в рассыпанных на дне белых камушков зубов, медленно пробирается к уголку буты нижней губы. Увяз, высвободился, опять увяз и грациозно вытягивается вдоль изгиба шеи, приземлился на вершину груди и в мгновение обомлел, опьяненный мягкой и гладкой упругостью, и оттуда медленно неохотно длинными извилистыми серпантинами спускается в долину тела, взмывая со вдохом и обороняясь с выдохом, приземляется на еле заметный венчик ребра, переваливает через гряду, скатывается в ложбину и начинает очередное восхождение на новый гребень, пока не добрался до мягкой тетивы бедра, напрягся, игриво вспорхнул в темноту окна и стрелой высвободился в еще несмышленый рассвет густого серо-голубого каспийского тумана»
Я говорю неслышимым шепотом, она притворно неподвижна рядом, все еще не придя в себя после последнего и уже готовая к новому урагану, но улыбка и дыхание выдают ее. Я прикасаюсь к ее губам, и она высвобождает из себя: «Как прекрасно», притягивает меня, обвивает и вонзается в меня белыми камушками.
Начинается четвертый год нашей любви.
ОТКРЫТИЕ
В восемнадцать лет я сделал важное открытие. У мамы появилась вторая, скрытая от меня жизнь.
Приблизительно одну ночь в месяц она не проводит дома. В расщелину ее отсутствия проваливались день, ночь и еще один день. После работы она не приходит домой, а на следующее утро шла прямо на работу, не заходя домой. Иной раз событие выпадало на выходные и могло занимать весь день или несколько часов.
Как я знал, что эти эпизоды завязаны в одну цепочку? Напоминаю, она была великолепная актриса, и никто не мог прочитать ее внутреннее состояние. Но необходимо учесть: первое – это был я, и то ли она не имела власти утаить от меня свое состояние, то ли не хотела притворяться. «Притворяться можно. Ты не нарушаешь при этом никакие кодексы. Но помни, притворство – обман. Прежде, чем делать это по отношению к близкому человеку, трижды подумай, так ли тебе важно скрыть истину». И второе – ее состояние было частью чего-то очень важного, она намеренно вводила себя в него, и ей было это так же важно, как бойцу – испытывать ненависть к противнику перед поединком. В ее случае, как я догадывался, это не была ненависть.
Слово «поединок» точно описывает то, к чему она себя готовила, и отвлекать свою душевную энергию на мелочное притворство не могла себе позволить. К ее предпоединочному состоянию примешивались и другие чувства: беспокойство, иногда в большей степени, чем обычно; всегда задумчивость, будто бы она решала головоломку; рассеянность и невнимательность ко всему остальному.
Обычно о ее намерениях отлучиться было известно заранее, за день или два. Случалось, решение исчезнуть принималось внезапно. В подобных случаях беспокойство доминировало среди всех других оттенков чувств. По возвращении в большинстве случаев она была расслаблена и удовлетворена. Что-то хорошее происходило в ее жизни и это все, что мне необходимо было знать.
Ее отлучки продолжались до самого моего отъезда в двадцать четыре года, только участились до двух, а позже трех раз в месяц.
У меня было несколько версий происходящего. По одной из них заботило только одно – не узнать ненароком, непредназначенные для меня детали ее частной жизни. Если же это не частная жизнь, почему надо скрывать от меня. В том или ином случае я требовал от себя быть готовым по первому ее сигналу вмешаться в этот поток ее жизни в той степени, которой она пожелает.
Но исчезала она не полностью. Что-то оставляла. Записки. Было очевидно, что готовила она их заранее – непосредственно перед исчезновениями была исключительно занята. Записки «что делать и что стараться не делать» я находил на видных и открытых местах на столе в гостиной или на кухне. Но охотился я не за ними, были еще и другие – менее важные, но куда более интересные. Размышления, откровения, а иногда маленькие секреты. Ничего важного или серьезного.
Некоторые секреты заставляли задумываться или оставляли в недоумении, а иногда попросту загоняли в тупик. К моменту ее возвращения я осмысливал их в той или иной степени, и она подтверждала мою догадливость, поправляла или дополняла. Одна записка была обязательной. Я находил ее последней – она была спрятана с особой тщательностью. Но после ее обнаружения я был в достаточной степени уверен, что ни одна другая не осталась невостребованной. На ней было только два слова «не торопись».
Мне двадцать один. Пятница. Она уходит внезапно, но странно – совсем не встревожена. Возбуждена? Да. И еще – готовая к
