что принесет завтра.
С давних времен научен, какой громадный контроль имею над людьми. «Твоя власть над человеком безгранична, если подаришь ему преданность и доверие и ничего не спросишь в ответ». Мама.
***
«Двигайся ко мне так медленно, как только это в твоих силах. Мне надо привыкнуть к каждому мгновению и к тебе в этом мгновении, уложить в память. Если мы будем торопиться, мы можем расплескать что-то бесконечно важное. Ты знаешь, я не о готовности. Я готова к тебе. Я готова к тебе задолго до того, как ты был готов ко мне. Это будет единственный раз – наш первый»
«Кажется, ты забыла, с кем говоришь. Мы так долго двигались к этому мгновению каждый сам по себе и теперь оно перестает быть твоим и моим. Малюсенькие ты и я превращаемся в громадное ненасытное и немножко страшное Мы. И нам не надо больше притворяться и прятаться. Ни от себя, ни друг от друга».
***
Я шепотом приоткрываю дверь, чтобы не разбудить маму, возвращаясь домой ранним утром после школьного вечера, а потом встречи рассвета у моря, а потом …
… все еще не высвободившись из воздушных прикосновений к ее влажным губам, потом еще и еще, новые жадные и с каждым разом все менее воздушные движения губ и тел.
Я не сразу замечаю маму в темноте гостиной, ослепленный рассветом, оставленным по ту сторону двери. Я надеюсь, она спит, и стараюсь беззвучным незамеченным пробраться к себе, чтобы еще раз ощутить вихри в венах и в легких. Опять, в который раз, пережить это бесконечное мгновение, сравнить с юношескими фантазиями и удивиться тому, как оно отлично от моего скудного воображения. Какое нескончаемое количество мгновений и событий отделяют нас от следующего полета над вершинами, но слышу ее дыхание и вижу ее глаза.
Это не ее обычный в подобных случаях моего позднего возвращения, еще сохраняющий лоскуток беспокойства, взгляд и она не спрашивает и одновременно не отвечает «все было хорошо?!». Она умеет как-то так это произнести, что неясно, задает ли вопрос или сама отвечает на никем не заданный – и все это в одной фразе, на одном выдохе, освобождая меня от необходимости отвечать, избегая непозволительного, по ее мнению, вторжения в мою свободу.
Мама молча изучает меня, внимательно и осторожно с интересом и участием. Я читаю в ее глазах, наклоне головы, загадочно-счастливой улыбке «Я знаю про ваше открытие и про вселенную, и про время, остановившееся, чтобы подарить вам этот первый в жизни момент». Как она смогла все это увидеть и понять? Я надеюсь, что могу скрыть от нее и одновременно, в противоречии, хочу как раз обратного, чтобы она увидела это во мне, несмотря на все мои усилия скрыть.
До сих пор не сказано ни слова. Я жду, плохо понимая, что именно, но знаю – что-то должно произойти. Она подходит ко мне и несколько секунд смотрит в глаза, готовая обнять. Этого не произойдет. На ней тоненький шелковый халат с сакурой и не было случая, чтобы она обняла меня, прикрытая одним только халатом. К моему удивлению, от нее исходит не ее ночной аромат, а вечерний и не просто ежевечерний, а аромат вечернего платья. Она первая нарушает молчание, даря мне лукавую улыбку, означающую «когда-нибудь поймешь», произносит три слова:
– Только не торопись.
Неожиданно обнимает меня, и я чувствую, что ее тело прикрыто не только халатом. Перехватывает дыхание от того, к чему так и не смог привыкнуть за всю семнадцатилетнюю жизнь. Она не поняла, что с нами произошло в этот осенний рассвет. Еще до рассвета она знала, что это с нами произойдет, еще до того, как я понял, что это может произойти в тот нежный гладкий первый рассвет нашей любви.
***
Солнечно-янтарная коса Алёны осталась в детстве. Распущенные волосы были обрезаны чуть ниже плеч и окончания волной вворачивались внутрь пряди, казались такими же неуправляемыми, как она сама, обретали особую прелесть, когда касались ее смуглых оголенных плеч.
Ресницы, утемненный вариант локонов, густые и длинные, распахнули зеленые лучистые глаза, форма и выражение которых так гармонично переплетены, что поволока перестала быть атрибутом обоих и приобрела полную независимость и в качестве таковой подстегивает мой пульс, даже когда глаза закрыты.
Округлость скул подчеркивает тонкость черт нижней части лица, наполняет лицо доверчивой открытостью – достаточно ей было только приоткрыть губы, чтобы лицо раскрывалось не столько в улыбке, сколько в ее предвкушении . Нижняя губа, чуть вздернутая по краям, образовывает ложбинку в центре в попытке повторить трепетный изгиб верхней губы. В редкие моменты губы складываются в оттенок детской обиды и одновременно доверчивости и открытости, и даже уязвимости. Каждый раз, когда я замечаю эту «без сомнения не существующую обиду» я ожидаю, что та задержится на несколько секунд и Алёна потянется или даже бросится ко мне в поисках защиты от обиды или обидчика.
При всем эмфатическом богатстве внешности, выражение на лице меняется неторопливо сдержанно, открывая щелку в загадочный мир, спрятанный в зелени ее глаз, где нет пространства для суеты и спешности.
Когда глаза прищурены, они не становятся меньше, а только изменяют форму. Энигма на лице скрыта, невидима для обычных глаз, а лишь для тех, кто способен видеть дальше и глубже. «Если ты видишь меня, значит, ты уже принадлежишь избранным». Это возводило ее таинственность во вторую степень: «Ты не можешь увидеть мою загадочность, только догадаться о ее существовании».
Иной раз незначительный поворот головы и поток света раскрывает неожидаемый оттенок, отражающий ее запрятанный в глубине мир. Казалось, она мастерски управляет не только мимикой лица, но и светом, который проектирует ее внешность для моего обозрения.
«Для моего обозрения» не означает, что она надевает на лицо искусственное выражение, предназначенное для определенного эффекта. Отнюдь. Я не видел никакой искусственности в выражении ее лица – «для моего обозрения» значило нечто отличное. Ее естественность, открытость и доверительность были предназначены для меня. Исключительно для меня. Лишь только наше уединение обрывалось, вся эта драгоценность растворялась в гуттаперчевой униформе воспитанной приветливости.
***
Она спит после длинной ночи, продолжая обвораживать все той же улыбкой, с какой засыпала. Я просыпаюсь раньше и, боясь пошевелиться, изучаю радуги ее бровей, изгибы ресниц, трепет пламени свечи на щеках. Мне надо торопиться, минута моего взгляда разбудит ее. Первой просыпается улыбка, но это еще не знак. Глаза продолжают дремать. Она распахивает губы и в этот момент, я знаю, она ждет
