Стас засмеялся:
– Поверьте мне, человеку, много занимавшемуся историей: в древних войнах её было ещё меньше!
– Я тоже занимался историей, – сказал художник с горечью и кивнул на костыли. – Только практически.
– Простите, я не хотел бередить…
– Ничего. Мы все для того и едем, чтобы бередить. Выставка-то посвящена годовщине начала войны… А ещё чуть-чуть, денёк-другой, и слева по борту возникнет этот гнойник на теле человечества, из-за которого всё и было. Так что не извиняйтесь, тут и без вас разбередят.
– Вы Германию имеете в виду под гнойником?
– Так точно.
– Но какую? Их же много. Той, о которой вы говорите, не существует! Её разбили на кусочки в 1919-м.
– Германия, мой юный попутчик, всегда одна, даже разбитая на кусочки. Она вечно пребывает на качелях гордыни. Она жаждет превосходства во всём, от идеи мировой власти до лучшего в мире айсбана, пива и штруделя.[59]Когда у немцев есть айсбан, они мечтают о мировой власти. Но если обулись в сапоги и пошли завоёвывать мир, будьте уверены, не за горами время, когда, получив по сусалам, начнут мечтать об айсбане.
– Вы прямо-таки лирик.
– Нет, я практик-с. Помяните моё слово: пройдет ещё десять – двадцать лет, и злобный тевтон опять соберёт Германию в кучу и попрёт резать соседей. Тем более что и мы-то, победители, сами… в слове на букву «гэ», pardon.
Он махнул рукой:
– Ладно. Вы небось водку по молодости лет ещё не кушаете?
– Честно сказать, не люблю. Но компанию вам составлю.
– Ну, тогда пойдёмте в буфет. Здесь, – кивнул он на столики с бутылками, – нашей русской водки нет. Идёмте. Я угощаю.
– Это лишнее, – сказал Стас, вынимая бумажник.
– Оставьте! Не надо судить по внешности. Я ведь еду по личному приглашению премьер-министра Франции, не с вашей делегацией, а при ней. У меня даже личный счёт здесь открыт. А вы думали, почему я, художник, скажем прямо, средненький, еду палубой выше всяких лизоблюдов, придворных портретистов?..
Впрочем, им тут же и пришлось спускаться к «лизоблюдам»: ресторан для особо важных персон и первого класса был общий, он располагался на средней палубе, в носу корабля. Скорцев на костылях спускался медленно.
День был тёплый и безветренный, море ещё никому не наскучило, поэтому все пассажиры первого класса высыпали из кают и нагуливали себе аппетит перед обедом. Здесь, на средней палубе, тоже стояли шезлонги, но без пледов, и не было столиков, но между гуляющими господами сновали шустрые стюарды, предлагая прохладительные напитки.
Среди прочей публики Стас приметил группку художников, живо беседующих с полковником Лихачёвым. Он покивал полковнику, а тот весело нахмурил брови: не выдавайте, дескать, кто я такой есть.
В буфете было малолюдно. Стас отодвинул стул, но Скорцев демонстративно проигнорировал его попытку помочь и сел на другой стул.
– Мне – водки, – сказал он подбежавшему стюарду. – Молодому человеку…
– Пива! – решил Стас.
– Йес! – воскликнул стюард и умчался прочь.
Скорцев опять закурил папиросу.
– Вот оно, низкопоклонство перед всем нерусским в действии, – сказал он. – У парня самая что ни есть рязанская физиономия, а он «йес» кричит.
– Так пароход-то английский! – возразил Стас. – Небось эти «йесы» в контракте оговорены…
– Пароход английский… Табак турецкий… Кисти и мольберты у нас французские, – бурчал Скорцев. – Невест себе Романовы из германских земель импортировали. Контракт на ликвидацию всего русского. Дело, конечно, не в «йесах», а в том, что России конец приходит…
– Бросьте, – сказал Стас. – В семнадцатом году тоже России конец приходил, и ничего, выкарабкались…
– Вы-то что можете знать про семнадцатый год? – усмехнулся художник. – Тоже теоретически занимались историей Сентябрьского переворота?
– Да это все знают, помилуйте! Ребёнок приходит в гимназию в первый раз и спрашивает у бонны: чей это портрет на стене? А бонна ему: это дяденька Лавр, который пришёл в семнадцатом году в Петроград и навёл порядок, а потом немцев, чертей рогатых, раздолбал…
– Во-первых, не так всё было просто в семнадцатом году… Я, скажем, был сторонником Советов. Во-вторых, да, нашёлся великий человек, который остановил катастрофу. А теперь кто остановит? Эти? – Скорцев презрительно кивнул куда-то вверх. – Они только и умеют, что распродавать Русь в розницу английской сволочи и стоять перед этой сволочью навытяжку!.. Вы уж простите, что я так, напрямую. Сердце болит… Вы слышали, что нынче в Питере творится?
– И даже видел.
Принесли графинчик водки и пиво. К водке подали тонко нарезанный огурчик, ветчину, веточку укропу; к пиву – сушёные анчоусы.
– Отлично! – оживился художник, лицезрея закуску. – Ну-с, желаю здравствовать, Станислав Фёдорович!
– И вам того же!
Художник выпил, закусил.
– Так что вы там видели? Морды бьют?
– Ой, сильно бьют. Но непрофессионально. А кто, кого и за что бьёт, непонятно.
– Я вам расскажу. – И Скорцев, время от времени хряпая рюмочку, к изумлению Стаса, почал выдвигать те же аргументы, что и, совсем недавно, Матрёна! Но теперь уже Стас был учёный. Не имея возражений и боясь согласиться, он кивал, кивал, а потом просто перевёл разговор на другое:
– А как вышло, что вас пригласил французский премьер? Кто там нынче, Саваж?
– Я был в Иностранном легионе. Мы с Саважем побратимы, в одном окопе сидели, в одном госпитале… лежали. Только мне оторвало ногу, а ему руку. Comprenez?[60]
– Oui, merci, je tout a compris.[61]
Пароход – это вам, господа, не вёсельная лодочка и не какой-нибудь парусный ботик. Удобств предоставляет человеку несравненно больше. Но и неприятные сюрпризы преподносит такие, каких на лодочках не бывает.
Например, сажа. При неудачном направлении ветра, а тем паче при его отсутствии, дым из труб лезет куда хочет и несёт с собою её, проклятую. А сажа, она ведь потому и получила такое своё название, что имеет обыкновение сажаться ровным слоем на что угодно, совершенно не принимая во внимание, грязная роба матроса перед нею, белоснежная рубашка джентльмена или розовое личико милой дамы.
Об этом размышлял Стас, выйдя из ближайшей к его каюте умывальной, расположенной рядом с душевой и ватерклозетом. Отмыв сажу с лица и рук, он направился к себе, чтобы сменить рубашку перед обедом.
Поприветствовав третий раз за день Сержа, слоняющегося по коридору, вошёл в каюту, стянул рубашку, оставшись в одних лишь брюках. В дверь постучали.
