Папаня не постирал белье, а еще… И еще, и еще! Список можно продолжать до бесконечности.
И тут начинается настоящий кошмар, из-за которого Сандре приходится сползти со стула под стол — поглядеть на свои розовые жвачки. Они твердые, кое-где виднеются лунки и тоненькие следы от ногтей.
— И в чем ж тада, по-твоему, Сандра должна итти на праздник? — спрашивает Аннели, когда перебранка поуспокоилась.
— Эт какой еще такой праздник? — спрашивает папа.
И тут Аннели начинает трещать про праздник. Бла-бла-бла, как будто ей известно все-все-все на белом свете. Вот всегда она так. Словно все знает лучше остальных.
Сандра дергает Папаню за бахрому на шортах, чтобы он макнул кусочек сахара в кофе и передал ей под стол, но он делает вид, что ничего не замечает. Тогда она принимается дергать его за черные волоски на голени, а он, дрыгнув ногой, ушибает большой палец о ножку стола.
— Йеш-шкин др-рын! Сукины дети!
И потом снова ешкин дрын: рванув со своего места, Папаня перед тем, как уйти, опрокидывает стул на пол.
— Ччер-рт побери, Сандра!
За домом в кинь-канаве растет кипрей. Меж залитых солнечным светом розовых верхушек, колыхающихся на ветру, гудят златоглазки, но у самой земли, где скачут лягушки, стебельки растений голые и бурые, а вокруг можно отыскать жуков, упавших вверх тормашками, и извивающихся червяков. Сандра прихватила с собой ведро и, пока она волочит его за собой сквозь кипрей и малину, чего только в него не падает через ободок. Всякий сор, труха и шелуха так и липнут к лягушонку.
Извиваясь и журча, далеко вперед течет ручеек. Сандра только было хотела помыть лягушонка, а он, брыкаясь, выскальзывает у нее из рук и скрывается под камнем, но она настигает его и забирает обратно. Принц-в-сердце-плюх все-таки необходим ей в утешенье. Желтые лягушачьи глазки. Весь блестит от воды. Сандра легонько целует его в мордочку, но превращения не происходит. Большой он, солидный весь из cебя, такой вот. Затем, вернув лягушку в ведро, наклоняет его, чтобы туда набежало немножко воды. А теперь пусть постоит в ямке между корнями пня, а Сандра пока половит еще лягушек для поцелуев. Принц-Плюх плескается у себя в воде. Практикует летнее плавание в собственном бассейне. Остальные лягушки будут помельче его. Две самые маленькие, стоит им сжаться в комок, похожи на круглых жуков, а как только расправятся, — то уже на крупных косиножек. Шмяк, бряк. Теперь лягушек четыре. И у всех мизерные пальчики, которые вечно к чему-то тянутся — любят они хвататься за все подряд. Передние — лапки-карабки, а задние растопыриваются, как у озерных птиц.
Вода в ручейке течет из холодного родника. Это дикая, подернутая рябью вода и притом совершенно прозрачная. Словно бы и вовсе невидимая. Такая вот.
Она начинает бить у старого колодца, но потом снова скрывается под землей, стоит ей только добежать до проволочного забора, за которым раньше держали овец и до которого ни у кого так пока и не дошли руки. Лишь мгновенье ручейку течь под солнышком по земле у Сандры в кинь-канаве, а затем ему предстоит скатиться обратно в ямку между двумя большими камнями.
У Сандры в кармане лежат кусочки сахара, а кофе нет. Сахарок так себе, больно твердый. К нему пристал синий пух из кармана, ну ничего, в воде у лягушек еще отойдет.
— Нате-ка! — обращается она к лягушкам. — Нате!
Она хочет им сказать: «Пожалуйста, это вам!» — но лягушки как будто этого не понимают, а сахар остается лежать на дне ведра.
Аннели опять станет ее звать. Уже давненько она вот так стоит на краю лужайки и все кричит, зовет Сандру, а когда сестренка наконец выходит из кипрея, то и тогда старшая сестра злится на нее и лишь больно хватает за руку.
Да и на Папаню тоже злится, вообще-то. Вообще-то Сандре с Папаней сейчас лучше было бы пока не высовываться вовсе, а то будет только хуже. Папаня притаился в дровяном сарае. Точнее: он, скорее всего, сейчас в дровяном сарае и делает вид, что сидит тихо. Может, с ним там вместе йешшкин дррын, но он тоже тихонький, а еще там, наверное, «Джек Дэниелс», налитый в стакан из-под горчицы, и Джоник, пепел с которого папа стряхивает в жестяную банку из-под кофе, стоящую среди разбросанных кругом кривых гвоздей. Папаня не из тех, кто рискнет возвратиться раньше времени. Сообразил, что хотя бы этого делать не стоит.
Аннели вдела в уши пластмассовые кольца фисташкового цвета и натянула на себя джинсовую юбку с кружевом на талии и рядами оборок. Из вещей Маргареты, которой вечно приходилось чем-то жертвовать ради красоты, она взяла блузочку без рукавов, но внизу завязала узел, чтобы было видно живот, а еще от нее так разит лаком для волос, что голова начинает кружиться.
У Аннели вырывается:
— Бли-ин, Сандра!
Теперь Сандре светит душ и мыльная пена, щиплющая глаза. А потом, завернутая в полотенце с изображением Бетти Буп, она будет сидеть на кухне и есть фильбрюту — хлебец с джемом, сметаной и свиной грудинкой.
Вот так вот.
Но надо же в кои-то веки и слезть со стула — поглядеть, что там такое на подоконнике и на полу за диванчиком. Шмеля нигде нет. Исчез. Улетучился. Пропал. Ну и хорошо, зато не будет больше никому мешать.
После этого она надевает чистые белые гольфы, красные шортики с белыми полосками по бокам и голубую футболку с маленьким зайкой на груди. Аннели сама все выбрала и сказала, что это то, что надо. Что это нормальная красивая одежда. Как раз для праздника.
Вернулся Папаня в приподнятом настроении, и ему пришла одна идея. Идея такая отличная, что он без конца насвистывает песню про Хартов-Голда. Еще он принес с собой картонную коробку, с прошлого месяца валявшуюся в багажнике сааба. Раньше в ней лежал гидравлический насос, который теперь стоит в подвале у Уве Юнсона и делает «др-р-р» (когда давление жидкости достигает отметки ниже двух баров). Коробка большая, как из-под обуви,
