а потом мне было стыдно появляться на парах, и я сидела на скамейке в соседнем парке, и мимо меня на работу бежали наши преподаватели. Я до сих пор спрашиваю себя, как мне удалось на последних двух курсах добиться повышенной стипендии (конечно, нам нужны были деньги, поэтому у меня не было вариантов, но все это случилось скорее вопреки логике и моим собственным ожиданиям от себя).
Я, правда, никогда не жалела, приходя, потому что с Мариной и нашим (ее?) ближним кругом было весело, да и большинство наших лекторов я любила, а им в основном – за одним исключением, которое я никак не могу забыть, – было меня жаль, потому что, как и сейчас, я выглядела как тихая деточка, что бы я ни делала. (Некоторые мои попытки овзрослиться вызывают у меня сейчас дикий кринж.)
Но теперь у меня еще какой-то мягкий мозг, и все в нем в относительном тумане. Мне тяжело вспоминать фамилии сокурсников, лекторов, слова выпадают из строчек песен, я не могу вспомнить ни исполнителя, ни названия песни, которая уже несколько лет у меня в плейлисте. Я физически чувствую, как мозг напрягается и ничего не может, и это страшно, потому что память у меня всегда была хорошая. Теперь, когда работаешь над статьей, нужно обязательно все гуглить: я уже ни в чем не уверена.
И да, конечно, все это уходит, если звезды располагаются нужным образом – если я выспалась, если это шестой или седьмой день отпуска, если я выхожу на свежий воздух, такое впечатление, что в голове сменяется фильтр. Но я редко могу себе позволить что шесть, что семь дней отпуска, а выходить сейчас и вовсе некуда. И еще я плохо сплю. Где бы я ни спала, я очень плохо сплю. Это не эстетическая позиция и не перформанс. Я очень устала.
* * *
Была ли это только Марина, впрочем? Конечно, нет, в конце концов нас было четыре – или пять в удачный день. Алина, Полина, Марина (не смейтесь) и я, истинный клуб из трех Хизер со мной – Вероникой. В шутку меня иногда называли Александриной, чтобы не так выделялась (и бабушка, конечно, говорила, что я зря смеюсь и имя это очень красивое). Какое-то время я раздумывала над тем, чтобы сделать это своим официальным псевдонимом для статей, но потом мне показалось, что Марина это обязательно вспомнит. Конечно, я была необычайно высокого мнения что о Марине, что о себе – какова вероятность, совершенно случайно зайдя на один из многих ресурсов о литературе, которую Марина не читает на русском, увидеть имя, которое Марина десять лет назад дала мне в шутку?
Конечно, я понимала, что всегда была скорее на периферии этой группы, но прежде люди редко бывали со мной добры. Я не успела испытать на себе захватывающую жестокость школьных клик, ссор и примирений, поэтому у меня не было никаких оснований не доверять чужому дружелюбию. Мне хотелось бы думать, что Алина и Полина, о которых я давно ничего не знаю, не были ужасными людьми, хотя обратное было бы приятнее и многое могло бы объяснить. Вероятнее всего, они были обыкновенными девушками, воспитанными не самой доброй к девушкам культурой. В сущности, мы все были вчерашними детьми, компанейскими и задорными сегодня и обидчивыми и непоследовательными завтра.
Все равно самой главной моей ошибкой как Вероники было думать, что Саша совсем не похож на Джей Ди. То есть, разумеется, Саша писал стихи, но не был при этом бунтарем, не протестовал (даже в поэзии), в жизни ничего бы не поджег и много и долго рассказывал бы, как этим оборванцам нечем заняться (и текст этого монолога, подозреваю, в нужные моменты транслировался ему в мозг прямо из мозга его папы, где давно и надежно хранился). Если уж на то пошло, даже я в старших классах – в свои редкие приходы в школу – бузила и хамила больше, все это казалось мне очень свежим и смелым, хотя потом, по мере медленного спуска в депрессию, которой у меня нет, у меня стало совсем мало сил. Но это, конечно, не было главное в Джей Ди (как и то, что он выглядел как Кристиан Слейтер) – главное было совсем другое.
Когда новости о нас прогремели, я хорошо помню, как везде резко стало тише, как, забежав в аудиторию в надежде на то, что она будет пуста, я застала Алину, дремавшую на парте на скрещенных руках, и Алина, с которой мы всегда были в хороших отношениях, с которой всегда здоровались, с которой много и хорошо смеялись, с которой занимали друг другу деньги в общепите, подняла красивую голову, с которой красиво ниспадали черные волосы, сказала:
– Удачи. – И снова положила голову на руки, отвернувшись от меня. Это было последнее, что она мне сказала.
«Что ты имела в виду? – хотелось спросить мне. – Почему я не заслуживаю целого законченного предложения?»
Наверное, сейчас я бы сделала выводы быстрее – или поговорила с ними со всеми честно и открыто, но тогда я была влюблена и смертельно обижена. Я жаловалась на них Марине, я убеждала себя, что она бы никогда со мной так не поступила, будь она здесь. Марина втолковывала мне, что Алина с Полиной были совершенно невыдающиеся люди, и вообще, мало ли с кем нас сталкивает судьба на три-четыре года.
Да, наверное, это были всего лишь случайные университетские друзья, люди, которые приходят в жизнь ненадолго и не имеют никакого влияния на твое будущее, говорила я себе.
И снова главным было совсем не то, что они перестали меня любить или стали любить меня меньше. Главным было то, что всем было настолько все равно, что меня не потрудились предупредить. Мне позволили идти дальше. Никто даже не захотел брать на себя роль завистника или завистницы и отводить меня в сторонку с озабоченным «ты же знаешь, что».
Предпочли наблюдать.
* * *
Ближе к вечеру, целый день прозанимавшись самокопанием и зная, что обманываю себя, я робко тянусь рукой к первой попавшейся книге в ближайшей стопке. Мне стыдно теперь еще и перед книгами, второй день лежащими на полу, – это выглядит как акт насилия, думаю я, хотя еще мне приходит в голову, что они похожи на форт вокруг моего дивана. Я прячусь туда по ночам и надеюсь, что меня никто не тронет.
Я помню, что в бабушкиной библиотеке должно быть много дубликатов, а следовательно, можно будет
