и прижав её к себе крепче. На Кудеярова мне было плевать — злость уже ушла, и сейчас он не вызывал у меня ничего, кроме брезгливости.
— Не трясись ты так, Фома Ильич! — наконец, прервал я его причитания. — Убивать я тебя сейчас не собираюсь. Может, и правда договоримся. Если сделаешь то, что я скажу. Слово в слово. Попробуешь только ослушаться хотя бы в мелочи… Раздавлю.
— Я… я готов! Я согласен! Но… чего ты хочешь?
Я усмехнулся.
— Увидишь. Думаю, у меня найдётся, чем тебя удивить.
Интерлюдия
Вяземский
Несмотря на ранний час, на прибытие императорского поезда собралась поглазеть добрая половина Томска. Полицейские заграждения были выставлены ещё с вечера, так что на сам перрон обычный люд не пускали. Но и без того народу там набралось столько, что яблоку негде было упасть — репортёры, жандармы, чиновники. Сам губернатор тоже был на месте — его роскошное авто было припарковано чуть поодаль, рядом с выездом на привокзальную площадь.
За полицейским кордоном плескалась, как море, ещё более плотная толпа. Зеваки заполонили всю привокзальную площадь и примыкающие к ней улицы. Говорят, многие занимали свои места ещё с вечера. Те, что помоложе, устраивались на крышах домов, а кто-то и вовсе в ветвях деревьев рядом с вокзалом.
Репортёры тоже заранее застолбили лучшие места, и едва поезд показался в поле зрения, на перроне нескончаемым фейерверком замелькали десятки вспышек.
Поглазеть действительно было на что. Бронированный поезд Романова представлял собой уникальное творение инженерной мысли. Чудовищной мощности паровоз с эмберитовым котлом — по слухам, не то в три, не то аж в четыре тысячи лошадей — с мордой, украшенной золотым двуглавым орлом, полыхающим на солнце, как зеркало. Каждый вагон — будто созданная искусным ювелиром шкатулка, даже снаружи поражающая богатством декора. Чего уж гадать, что там внутри? Наверняка сплошь позолота, хрусталь, бархат, красное дерево, мамонтова кость…
Ирония в том, что сам Романов, как утверждают люди, близко с ним знакомые, всей этой мишуры терпеть не может. А личные его покои поражают скорее своей спартанской обстановкой. Чего, впрочем, не скажешь о других высокопоставленных особах, путешествующих с ним.
И паровоз, и сами вагоны — необычной формы, приземистые, со скошенными к верху бронированными стенками, узкими горизонтальными окнами, больше похожими на бойницы. Переходы между вагонами сглажены и замаскированы, дверей не видно вовсе. Весь поезд — словно огромный стальной полоз, стремительно скользящий по рельсам. Сходство со змеёй усиливается и тем, что, несмотря на тяжесть и мощь, состав движется без характерного для железной дороги грохота. Вместо этого — лишь шипение пара и мягкое плавное перекатывание поршней, по звуку похожее на качение отполированных железных шаров по желобам.
Поезд медленно подъехал к перрону и замер под рукоплескания толпы. Затем броневые плиты на его боках пришли в движение — с шипением и лязгом разошлись. Часть из них опустилась, образуя наклонные грузовые пандусы. Часть отошла в сторону, освобождая двери. Те, что в верхней части, приподнялись, сдвигаясь на крышу, и под ними обнаружились полноценные окна.
Вся эта трансформация привела толпу в восторг. Фотографы, не жалея плёнки, снимали происходящее со всех возможных ракурсов.
Их можно было понять: личный визит императора в самую отдалённую восточную губернию — событие редкое, случающееся раз в несколько лет. Редкая возможность увидеть и прикоснуться к части того, западного, цивилизованного мира. Ведь здесь, за Уралом, вообще будто другая планета, и для местных та жизнь — с теплыми морями, с летом, длящимся больше двух-трёх месяцев, со столичной светской жизнью — это что-то вроде сказок, о которых они знают разве что из газет и книг.
Из вагонов начали выходить люди, почти каждого из которых встречали новым всплеском аплодисментов. По толпе томских чиновников на перроне то и дело прокатывались волны шепотков, в которых можно было расслышать повторяемые фамилии и должности.
— Это же Шувалов! Петр Андреевич. Глава императорской канцелярии…
— А вон генерал Горчаков!
— Сам Горчаков? Что-то больно молодой…
— Да это младший. Старший-то, небось, сейчас на западных рубежах…
С одной из грузовых платформ выкатился личный автомобиль императора — изящный, серебристый с золотом «Руссо-Балт». Удлиненный корпус, на решётке радиатора тоже искрится гербовый орёл, колпаки на колёсах начищены до зеркального блеска, по бокам змеится затейливая позолоченная вязь, похожая на дворцовую лепнину. По сравнению с ним машина Вяземского смотрится неказистым приземистым катафалком. И, хотя очевидно, что самого Романова внутри нет, «Руссо-Балт» тут же окружила целая толпа репортёров, щёлкая камерами. Правда, их почти сразу оттеснили гвардейцы из императорской охраны, в мундирах с узнаваемыми издалека шевронами в форме золотого щита, на котором изображены меч и корона.
Собственный Его Императорского Величества Конвой. Знаменитый гвардейский корпус, занимающийся охраной Романова. Насколько известно, обычных людей в него не берут вовсе — сплошь потомки дворянских родов со всей Империи, большинство — ещё и с сильным боевым Даром. К форме у них требования не столь строгие, как у военных, так что среди привычных мундиров и фуражек мелькают папахи, длинные кинжалы на поясе, расшитые сапоги с загибающимися к верху носами и прочие элементы национальных костюмов — среди охраны императора и ногайцы, и татары, и туркмены, и выходцы с Кавказа.
По толпе прокатились новые волны восторженных шепотков. Многие из телохранителей императора — сами по себе знаменитости, герои многочисленных войн. Впрочем, и сам Несокрушимый поля боя не гнушается, несмотря на солидный возраст. В этом году ему стукнет сто тридцать.
Вяземский — в свою очередь, тоже в сопровождении небольшого отряда телохранителей — выдвинулся ко второму с головы вагону. Перед ним прямо по тающей кашице выпавшего ночью снега торопливо разворачивали ковровую дорожку, протягивая её ко входу в вагон.
Губернатор, по своему обыкновению, был одет в штатское — он не любил мундиры, и предпочитал дорогие костюмы европейского образца. Сейчас на нём была темно-синяя в тонкую полоску «тройка» с шёлковой жилеткой и кроваво-алым галстуком с золотым гербовым зажимом. Пальто — длинное, строгое, по крою больше похожее на шинель — было расстёгнуто, ветер колыхал его полы, выбивал пряди волос из безупречной причёски.
Держался Вяземский спокойно, с чётко выверенной долей торжественности, и только те, кто очень хорошо знал Сергея Александровича, могли заметить, насколько он устал. Этой ночью он не сомкнул глаз, да и вообще последние дни были сплошной нервотрёпкой.
Больше всего его, конечно, беспокоил этот молодой выскочка, байстрюк Василевского. Ночь прошла, а от Фомы не было
