Книга Мишень - Анна Викторовна Томенчук

— Мы с твоей мамой впервые встретились здесь, у подножия этой лестницы, — сказал я. — Она была сестрой одного из моих друзей. Одного из учеников.

Эмили помолчала, разглядывая табличку.

— А по какому случаю она приехала?

— У нас был званый вечер… сегодня сказали бы «творческий вечер». Я уже рассказывал тебе, здесь жило много художников и поэтов, и почти каждый день приезжал кто-то новый. Иногда люди оставляли виллу на следующее же утро, мы даже не успевали спрашивать, как их зовут. Но были и постоянные гости, члены академического кружка. Мы собирались в саду, ели фрукты, пили вино, обсуждали картины и стихи. Частенько засиживались до утра.

— А дамы к вам приходили?

— Иногда приходили и дамы. И тогда мы говорили не «званый вечер», а «бал».

— То есть, мама приехала для того, чтобы потанцевать? Она была в бальном платье?

Я посмотрел на небо, прикрыв глаза ладонью. Ни облачка. И не скажешь, что зима. Солнце светило так ярко, что впору было избавляться от куртки и шарфа.

— Твоя мама приехала для того, чтобы познакомиться со мной. Втайне от своего брата, конечно же, потому что была слишком молода для таких визитов. И на ней был мужской костюм.

Эмили прыснула со смеху.

— Мужской костюм? На маме?! И что? Он был ей к лицу?

— О да. Я смотрел на нее, думал о том, как же объясню этот визит брату, который должен был появиться с минуты на минуту и уже знал, что ни за что не забуду ее лицо, даже если кто-то зачарует меня и сотрет память.

— Пойдем, посмотрим, как там внутри, пап. Любопытно ведь.

Двери виллы оказались незапертыми — наверное, туристы навещали здешние места круглый год. Мебели внутри было мало, зато сохранились почти все фрески. Над библиотечными поработали реставраторы, хотя без книжных полок помещение выглядело пустым и заброшенным. Мы сделали круг по второму этажу, заглянули во все спальни (часть комнат, к сожалению, была заперта) и вышли на балкон — тот самый, о котором не так давно вспоминала Эмили. Небольшие мраморные скамейки застелили покрывалами, сплетенными из разноцветных ниток, и мы опустились на одну из них.

— Здесь здорово. — Эмили сложила руки на коленях и посмотрела вдаль. — Интересно, а летом плющ все так же разрастается?

— Уверен. Как-то раз мы уехали на пару месяцев, а по возвращении обнаружили, что он совершенно бесстыдно оплел весь балкон. Мальчики были еще малы, они пришли в восторг, увидев зелень, и упрашивали Аллегру оставить все, как есть, а она упиралась и говорила, что плющ нужно убрать — он растет слишком быстро и скоро облепит всю виллу.

— Итак, ты познакомился с мамой на званом вечере… а когда вы встретились снова?

Я помолчал, разглядывая мраморные перила. Кое-где были привязаны тонкие шелковые ленты — белые, зеленые, бирюзовые, темно-синие. Тысячу раз я прокручивал в голове этот разговор, почти уверенный в том, что завтра или послезавтра мы с Эмили сядем друг напротив друга — если не здесь, то где-нибудь в кафе или у нас дома за чашкой горячего шоколада — и я расскажу все как есть, но сейчас, когда время пришло, чувствовал, что нужных слов нет. Она заслуживала правду. Заслуживала с самого начала. И мы оба это знали.

— Прошло некоторое время. Она была занята, я тоже… — Нет. Если уж правду — то правду. — У меня было много возможностей встретиться с ней. Но я медлил. Люди бы назвали это страхом.

— Что тебя пугало? — не поняла Эмили.

— Мои чувства. Все, что я когда-то называл влюбленностью, не имело с этим ничего общего. Это было как… — В поисках нужного слова я принялся внимательно разглядывать свои пальцы. — Как что-то, что приходит и накрывает тебя с головой. Внезапно, неконтролируемо. Подчиняет полностью. Я мог подумать, что почувствую такое к себе подобному, но к человеку — никогда. Я писал ей тысячи стихов, сотни писем, зная, что ничего из этого не передам и не отошлю. Я провожал ее взглядом на городских улицах, оставаясь при этом невидимым… и мне этого хватало. Я думал о том, что брат выдаст ее замуж, и она будет счастлива. А что она может получить от меня?

— Но вы все-таки встретились.

— Да. Она приехала ко мне и попросила вылечить ее сестру. Клариссу. Девочку с печатью Прародительницы. Потом мы встретились еще раз, на этот раз, в городе, в мастерской художника, к которому я заходил почти каждый день. Как-то раз мне даже пришлось помочь ей, дав своей крови. А потом я получил от Магистра очередное задание, и нужно было уезжать, причем как можно быстрее, никто и понятия не имел, сколько это продлится. Нам удалось поговорить и объясниться, я отдал твоей маме часть написанных для нее стихов…

Эмили не задавала наводящих вопросов, а я воспользовался короткой передышкой и достал портсигар. Тот вечер я помнил в мельчайших деталях, наверное, не забыл бы ни одной даже через две тысячи лет. Марта в белоснежном кружевном платье выглядела как ангел, такая непохожая на разодетых в бархат и шелка придворных дам. Печальный ангел с полными слез глазами: она слушала меня под деревьями в саду, сжимала мои руки и не могла поверить — неужели я говорю правду, неужели действительно люблю ее? И мы думали только об одном — почему в нашем мире столько условностей, и нельзя сорваться и уехать отсюда, провести вдвоем хотя бы несколько часов и не думать о том, что будет, когда поднимется солнце.

— Когда я вернулся, — продолжил я, — то моим первым желанием было найти ее. К сожалению, для смертных время движется быстрее. На момент моего возвращения они с братом и сестрой уже покинули Флоренцию. Никто не мог назвать даже города, где они могли поселиться.

— Но ты ее разыскал.

— Не я. Филипп, ее старший брат, сам меня нашел. Он написал мне письмо, рассказав о том, что твоя мама больна, и помочь ей, скорее всего, смогу только я. И это было правдой… только обычные лекарства оказались бы бессильны, потому что я приехал слишком поздно, хотя торопился. Конечно, я мог снова дать твоей маме своей крови, но где бы ее брат нашел меня, заболей она еще раз? И тогда я принял решение совершить то, что для служителя Равновесия считается одним из самых серьезных проступков — обратить обычного человека, смертного без печати Прародительницы. Но твоя