загремел чайником, пристраивая его на конфорку. — А ведь Будда говорил… — Он обернулся с веселыми глазами, чиркая спичкой. — Учитель твой что говорил? Жизнь — источник страданий. Причина страдания — желание. И чтобы избавиться от страданий, надо избавиться в первую очередь от желаний, — так, кажется?
Он зажег газ и подул на обожженный палец.
— Какой я буддист, — сказал Бегемот. — Я грузчик. Грузчик господа бога.
— А я его у дворник, — хмыкнул Скоров.
— Славная компания… Понимаешь, я ведь не искал чего-то специального, я искал веры, и я ее нашел. И нашел людей, которые верили искрение, причем в то время, когда уже никто ни во что не верил. Ну как тебе объяснить… Понимаешь, когда тебе талдычат, что ты живешь в счастливое время в самой что ни есть счастливой стране, на всем готовом, в общем, почти бесплатно… А тут за стенкой спивается сосед. Тебе говорят, что нет никакой души, что это химера. Нет — и все! И бога нету, и верить нехорошо, верующие — отсталые люди. Но тут же рядом на всех углах портреты одного человека, и ты просто обязан верить в светлое будущее, просто обязан! Тут уж…
Я не знаю, — может, непонятно говорю? Но вот однажды я зашел в церковь на Новослободской — так, из эпатажа дурацкого. Ну, как водится, у порога нищие сидят. Одна, такая толстая бабка, безногая, как рявкнет: «Шапку сыми, когда в храм идешь!» Снял, захожу. Свечи горят у икон, служба только-только началась, у клироса — дьякон, что ли, — с кадилом ходит, махает. Людей немного, и все стоят как-то врозь. И разные люди, понимаешь. Бабки какие-то в черных платках, те впереди все столпились, крестятся, поклоны бьют. Молодые есть и старые, всякие. Кто хорошо одет, кто рвань-рванью. Кто крестится, кто нет, — видно, как и я, поглазеть зашел. Ну, стою, ухмыляюсь, как дурак. Я ведь умный, знаю, что Саваофа давно с облака согнали, да и вообще в буддизме, если ты знаешь, бога как такового, как создателя, сверхсущества, — нет. Будда ведь из простых смертных, в миру именовался принцем Гаутамой. Ну, стою, в общем, своды такие высокие, и сверху, из узких окошек, падает свет, и весь свод в росписи виден. На иконах оклады блестят, глаза иконные смотрят. Тут запел хор, и из царских врат вышел священник — весь в золотом шитье. Старушки все лбами в пол. И смех, и грех, и чудно́ как-то. Главное, у них там сбоку киоск такой, с крестиками разными, иконками, а сверху плакатик: «Оформление треб». Это к богу, значит, — треб. А тут хор как грянет! Да так, что у меня аж мороз по коже.
И что-то странное со мной случилось. Вдруг представил: вот на улице слякоть и дождь, люди бегут, бегут по тротуарам, троллейбусы едут, народ из метро выдавливается, как паста, в пивных мужики киряют, в магазинах не протолкнуться, а тут вот потускневшее серебро на окладах сияет, голоса летят под самый купол, как в небо, и люди стоят, — понимаешь? У меня аж в глазах защипало. Как же мы все одиноки! Как друг от друга далеки! Идешь по улице — все лица, лица, лица… Мелькают, мелькают сотни, тысячи. А ведь за каждым — судьба. Но нам плевать, нам некогда. А тут вот собрались — разные, друг с другом не знакомые, кто крестится, кто нет, стоим под одним куполом, каждый со своим, а служители в золотых ризах ходят и служат богу за нас всех, не спрашивая, — кто мы, какие мы, чего хотим и какая беда сюда привела. Вот старушка на коленях, уткнулась в пол лбом, — что у нее? Может, сын погиб, спился или еще что… Может, одна как перст, нет силы жить и смерти ждет как избавленья… Кто знает, кто спросит? А может, ей и не надо ничего, только так — лбом в пол и чтоб голоса летели под купол, как голуби, к этим оконцам, из которых льется чистый небесный свет… А вот дамочка — вся в коже, в ушах серьги, пальцы в кольцах, — стоит, украдкой платочком утирается, этой-то чего просить? И ведь в самом деле, как мы привыкли: если обеспечен человек, если денег полный карман, — так он и счастливчик, и везунчик, и не любим мы его, и он в одиночестве. И много таких стоит. Понимаешь, из этой путаной жизни, где они разные, пришли в храм, под этот купол, и каждый сам по себе, но все вместе, и за всех поет хор, за всех машет кадилом дьякон. И ничего за это не требуется, даже верить не требуется, хочешь стоять — стой, ради бога, вот так!
И стоял я, поверишь — сам чуть не плакал. Ведь столько над каждым больших и малых начальников… Девчонка деревенская пять лет в институте отсидит, ресницами похлопает, получит диплом — и уже учит: мы да мы! Как телят, ей-богу! А кто мы, что мы? Что будет с н а м и, если не знаешь, что будет с т о б о й? Ведь никто ничего не знает, мы же слепые, все — сами в себе, что на душе у другого, попробуй-ка разгадай. А тут — вот оно: стоят люди врозь, а хор поет за них, и у души будто крылья, и летят они, души, куда-то туда под купол, к этим оконцам, к одному на всех куполу, к одному на всех небу…
— Да ты что — никак верующим стал?
— Да нет! — Бегемот замотал головой. — Это раньше мне казалось, что и впрямь верю, но ведь смешно же в самом деле верить в буддийские сказки или в эту самую расплату за грехи. Может, я и верю, только вера моя другая, сам не знаю, какая. Вот ты говорил о человеке, что ощущаешь его присутствие, и я тоже в это верю. А колокольчики… Ну что ж, колокольчики. Надо ж чем-то веру держать, а то мы существа забывчивые, потому нам и нужны то иконы, то купола. — Он рассмеялся, тряхнул головой.
— А вот я-то как раз этой соборности и боюсь, — сказал Скоров. — Потому что слепая она и человек в ней теряется.
— Это почему вдруг?
— Потому что человек слаб и всегда готов какую-то свою часть себя уступить силе, которая взяла бы его под опеку. Люди боятся одиночества.
— Это плохо?
— Думаю — плохо. Если ты один, ты сам себе хозяин и власть над тобой одна — твоя собственная совесть. А когда сбиваются в толпу, — ты замечал? — как бы растворяют себя в чем-то общем, а это общее довольно здорово отличается от того, что ты бы хотел с а м, просто
