На него даже из столицы посмотреть приезжают. Там даже саркофаг с его мощами есть, представляешь? Здесь совсем недалеко, если верхом…
Я слегка прикрыла глаза, слушая его веселый, давно позабытый голос, и словно возвращаясь на пыльные дороги Шумбера, узкие улочки Гуабы, в бескрайние степи Элгая Зарече, таинственный лес дор-доу, темные пещеры барбегази, цветущие берега Нефритового Озера…
— Так что, Умбра, поедешь со мной?
Сдалась тебе такие спутники, человек. Ты ведь давно идешь другим путем, путем охотника, на котором таким как я места нет. Для них уготовлена засыпанная землей яма в лопухах на обочине.
— А что, Асеер знает, что ты собираешься на прогулку с игигом?
Он слегка удивился, приподняв угольно-черные брови. Правильно, мне самой интересно, с чего я так взбеленилась.
— Конечно! Зря ты так. Учитель не разделяет людей и нелюдей. Он говорит, что добро и зло не имеют расовой принадлежности. Настоящие охотники борются с истинным злом в любом обличье, а с суевериями сражаются проповедники.
— Асеер так говорит?
— Да. И еще он говорит, что игиг — это тяжелый диагноз, но не смертельный приговор.
— Ну… тогда… поехали. — Сбивчиво пробормотала я, слишком пораженная, чтобы отбить булыжник, нагло брошенный в мой огород. Как он сказал? Игиг — это тяжелый диагноз? Ну, дингир-ур, мы еще поглядим, кому на самом деле потребуется помощь лекаря.
* * *
Пригретый, расцвеченный солнцем лес выглядел куда лучше обычного. Рыжая, упорно не желающая опадать листва молодых дубков и ярко зеленая сосновая хвоя придавали ему нарядный, даже несколько щеголеватый вид. Я бы непременно залюбовалась такой красотой, если бы не постоянная тряска, от которой мутнело в глазах, а к горлу поступал солоноватый комок. Моя вороная кобыла скакала словно сеголеток, впервые почуявший свободу. Она то норовила пуститься в галоп, то резко притормаживала, чтобы щипнуть чего-нибудь вкусного или почесать брюхо попавшимся на пути низкорослым кустарником. Зад ныл, требуя независимости от дурной головы, решившейся на конную прогулку. В контраст моему бодрому клячетрясению Тимхо плавно и спокойно скользил чуть впереди на своем светло желтом жеребчике. Золотистый конь, будто плыл по воздуху, поочередно выбрасывая вперед то обе левые то обе правые ноги.
— Здорово у тебя конь вышагивает. — Высказала я вслух свои наблюдения. — Никогда такого не видела.
— Он иноходец. — Гордо приосанился паренек, похлопывая жеребчика по изогнутой шее. — Большая редкость, особенно правильно обученный. Я на него все деньги с первого заказа потратил.
— Может, махнемся? С доплатой.
— Нет уж. — Тим хитро улыбнулся, пригибаясь, чтобы пропустить над головой коварно нависшую ветку дерева. — Лис мне почти как друг. А как твою лошадку зовут?
— Я зову ее гнусная скотина.
— Нет, ну какое у нее имя?
— Откуда мне знать. При покупке нас друг другу не представили, а потом мы с ней на эту тему не заговаривали.
— Тогда ты должна ее назвать. — Убежденно заявил паренек.
— Ну, хорошо. — Я в некотором замешательстве уставилась на взлохмаченную гриву между любопытно встопорщенных ушей, казавшуюся на общем фоне случайно поставленным чернильным пятном. — Пусть будет Кляксой. Пойдет?
— Ничего. — Серьезно тряхнул кудрями Тим. — Но ей больше подходит имя Слива, вон какой у нее бочок синевой отливает.
— Лучше Редька.
— Нет, тогда уж Черника или… Чернушка.
— Ты ее еще Черноземом назови…
* * *
За спором мы и не заметили, как добрались до храма. Опомнились лишь, когда из-за деревьев показалась невысокая скособочившаяся башня в окружении облезлой лужайки. От леса лужайку отделял забор, представляющий серьезную преграду разве что для кур, важно расхаживающих по двору. Такой низкий, что его можно было запросто перешагнуть, а при желании, и вышибить одним пинком. Зрелище жалкое. Но несмотря ни на что, для меня этот храм выглядел более убедительно, чем многие другие вместилища истинной веры, отгораживающиеся от «добрых людей» заточенными кольями, рвами или твердокаменными стенами в три ряда.
Про самого святого старца Ухты (цвет глаз, рост, вес в обществе и на весах) лично мне было известно маловато. Вроде бы, еще при жизни дед занимался широким кругом общественно полезных работ: исцелял безнадежно хворых, помогал сирым, не особенно издевался над убогими, изгонял бесов, активно перевоспитывал блудниц, безжалостно доводил преступников до горьких слез раскаяния и прочих нервных припадков, а также творил многие другие не менее славные деяния. Как показывает история, народная любовь не покидает столь великих людей и после смерти, увековечивая их в молитвах, на лубочных картинках и амулетах от запора.
Тимхо дернул за веревочку, и нехитрый механизм отомкнул задвижку с внутренней стороны, пропуская нас во двор. Архитектурный ансамбль башни дополнялся хлипким сараем и крепкой деревянной будочкой стратегического назначения — единственным строением не вызывавшим у меня опасений. Подробное описание храмового хозяйства емко укладывалась в двух словах «разруха» и «запустение». Похоже, кроме нас единственными посетителями и стражами скромной обители святого Ухты были местные квочки.
— Что-то здесь не людно. — Я поддала под зад особо фанатично настроенной несушке, нагло загородившей мне дорогу. — И не ладно.
Паренек недовольно покосился в мою сторону, явно осуждая акт глумления над гордой священной птицей.
— Просто не сезон. Обычно посетители приезжают летом. Да и оборотня все бояться. — Нехотя буркнул он.
— И чего же обычно алчут страждущие? — К углу сарая был прибит ящик для пожертвований, поэтому интерес прозвучавший в моем вопросе был почти искренним, и мальчишка снизошел до более вежливого ответа.
— Святой великомученик Ухты творит всевозможные чудеса и исполняет самые заветные желания.
Так он еще и великомученик. Все понятно, деду круто не везло. Особенно если учесть, что все его прихожане были неприлично скупыми людьми, либо их здесь вообще давненько не было. Всего две медных монетки, окислившихся так, что профиль последнего императора больше походил на осклабленную упыринную морду. Только магию зря потратила.
Тимхо, конечно, не мог видеть, как я использую заклинание взлома, но все равно что-то заподозрил и, бесцеремонно оттащил меня за рукав.
Сразу за углом сарайчика, где ограда выглядела почти прилично, а лужайка еще каким-то чудом зеленела, обнаружился вход в небольшую башенную комнатку, в которой стоял массивный каменный гроб, накрытый толстой монолитной плитой. Над гробом висел поясной портрет старца, вероятно, еще прижизненный, потому что по своему опыту знаю — с трупа великомученика ничего путного не нарисуешь. На портрете был изображен не дряхлый старикан с бородой по пояс, как я собственно его себе и представляла, а мужчина в самом расцвете сил с большими синими глазами, облаченный в пурпурную шапочку с белым мехом и пурпурного же цвета плащ весьма зажиточного имперца. Единственное, что в нем было от старика, это
