в другом крыле. Нам хотелось думать, что это какой-то из ее хахалей.
– А в каком месяце восемнадцатого он окружил усадьбу?
– В апреле. К тому времени Рязанский губисполком уже развернул работу по установлению советской власти, вовсю действовал ревком, в распоряжении которого было множество революционных отрядов в составе красногвардейского полка. Он уже столкнулся с уездной милицией и разбил несколько маленьких ее отрядов. Степнов испытывал беспокойство, слыша отовсюду о вновь открывающихся партийных ячейках, которые пополнялись возвращавшимися с войны солдатами, – не сегодня завтра его могли взять. Он понимал, что нужно осуществить плавный переход на чужую сторону. А это можно было сделать, только если будут люди на той стороне. Тогда он приманил в свою ставку одного из красных командиров, сказал ему, что он анархо-коммунист и готов принять советскую власть. Наивный юноша был тот командир – едва пух пробился над губой, чуть старше моего Коли. Поверил вздору, что нес Володя, выслушал его условия, сиял как медный таз, мысленно представляя, как приведет в исполком большой отряд вооруженных до зубов анархо-коммунистов. Володя потребовал, чтобы его людям были выданы красные нашивки – две тысячи, хотел, чтобы большевиков напугало это число, и желал иметь своего человека либо в военном комиссариате, либо в чрезвычайке, а взамен обещал взять на себя белых офицеров полковника Любомирова и Козловского. От своей банды в губисполком Степнов отправил Швецова…
– То есть себя самого? – кивнул Грених. Хоть и не было произнесено, что этот таинственный Володя и есть нынешний Швецов, Грених быстро это понял.
– Да, себя самого, – вздохнула Ольга. – Он заставил юнца написать письменное поручительство… мол, ручается за честность этого Швецова, за преданность партии Ленина и все такое. На войне погиб мой кузен, у Володи был его царский паспорт. Ведь тогда еще не вклеивали фотокарточек… А того юнца он сразу запер в подвале. Сказал, на время, но отряду и председателю Рязанской губчека Бирюкову по приезде рапортовал, что командир революционного отряда пал смертью храбрых под пулями белых. И тут и началось самое невозможное. Тут-то Степнов и превратился в легенду и показал себя во всей красе. Будучи в чрезвычайке комиссаром, узнавал на сходках, какие имения подлежат конфискации и куда направились выборные представители крестьян и земельный комитет, и тотчас им вслед отправлял своих – у всех красные шевроны на рукавах. Они грабили имение, а представителей, которые пришли конфисковывать, в основном отпускали, иногда тоже запирали у нас в подвале, чтобы иметь возможность выкупа. Но кулаков, помещиков, прятавшихся по углам, жестоко убивал… отрубал им головы, насаживал на частоколы, расчленял тела, приводил пленными в дом и устраивал под окнами над ними казни и расправу. Его не интересовали земли, поместья он бросал пустыми, а позже их забирали под совхозы и артели представители губисполкома. Его интересовала только кровавая бойня, безнаказанная возможность кормить внутреннего зверя, алчущего крови… При этом сам он участия в расправах не принимал, наблюдал из окон, обозленная солдатня сама была рада кровавым развлечениям. Больше двух лет так жили… Вскоре совсем рядом в Тамбовской губернии разбили банду атамана Антонова, в Воронежской поймали атамана Колесникова, а наш все держался. Часть антоновцев к нему перебралась.
– Получается, все два последующих года кто-то оставался в усадьбе за атамана?
– Да, Володя руководил своими, находясь в губчека, в Рязани, иногда приезжал сам гарцевать на коне в синем своем мундире. Два года его банда продолжала держать весь Спасский уезд в страхе, а он ее якобы ловил.
Грених ухмыльнулся. Он не стал говорить, что Швецов ловил самого себя по приказу партии.
– Неужели совершенно никто его не мог узнать в лицо?
– Никто. Как подтвердишь его личность? В Рязани с ним только бумаги и были, Бирюков поверил бумаге, выписанной командиром революционного отряда. Володя разыграл отменного представителя РКП(б), успел от кого-то нахвататься большевистской прыти. Правда, однажды ему пришлось убить соратника – тот стал о чем-то догадываться. Он отрубил ему голову, положил в ящик. Выдал это за послание от атамана Степнова, а обезглавленное тело сбросил в сточную канаву. В чрезвычайке он быстро перестрелял всех ему неугодных, оставил тех, в ком был уверен. Два года водил за нос губисполком, находясь в двух местах одновременно. Ведь, по сути, атамана Степнова не существовало, это была пустая одежда – синий мундир венгерского офицера. Кто его надевал – тот и Степнов. Так и играл он на два лагеря. А когда уже невозможно было это делать, сжег и поместье, и мундир, как лягушечью шкурку, и атаман Степнов исчез. Сам же он стал начальником губисполкома, по одному втягивал своих людей в структуры нового строя… Все эти бесконечные обкомы, исполкомы, наркомы, ячейки, отделы, подотделы. Всю шайку перетащил, всюду насовал своих. Мой муж был устроен заведующим рязанским подотделом медицинской экспертизы, Сацук – начальником губчека. Один покрывал другого в случае каких-то конфликтов. Теперь вы знаете все…
Она подняла глаза, полные слез.
– Когда вы в последний раз видели… Колю? Он его запирает в квартире одного. У сына здоровье слабое, он там погибнет! Эти его меры воспитания. Сумасшедший! Безумец. Будто его самого держали на цепи, без воды и еды, как собаку. Иногда он разумен, осторожен, а порой… ему что-то застит глаза, он становится очень жесток. Почему он решил, что дети должны закалять волю именно так? А ведь поначалу было только одно требование – «хочу, чтобы он играл Баха на виолончели». Хорошо, приняли в дом раненого австрийца, который учил сына игре на виолончели. Но потом вдруг – «он растет изнеженным, пора делать из него мужчину». Какого? Такого, как он?
Она подняла рукав халата, обнажая не синяки даже, а глубокие, как у заключенных от кандалов, ссадины, идущие серпантином от запястий до плеч, – следы от веревки.
– Как можно это прекратить? Как от него отделаться теперь? Во что превратился тот святой дурачок, который восхищал своей кротостью, самоотверженностью? Неужели это мы его таким сделали? Неужели он таким стал после того, как Николай унизил его при всех?
– Никакого святого дурачка не существовало, – возразил Грених, холодно наблюдая за тем, как она стыдливо опускает рукав. – Он был таким с самого начала. Ваш муж был прав. Его образ князя Мышкина – игра. Он пытался протиснуться в общество через Швецова, через вас, но ему – без роду и племени – не было среди вас места, он его пытался заработать, играя оригинала. Святость – это то, что невозможно запачкать. И если вам расскажут историю о хорошем прежде человеке, но озлобившемся, –
