большого подрубленного дерева; в этом падении есть что-то невыразимо грустное: сначала звонкие удары топора производят только легкое сотрясение в древесном стволе; оно становится сильнее с каждым ударом и переходит в общее содрогание каждой ветки и каждого листа; по мере того как топор прохватывает до сердцевины, звуки становятся глуше, больнее… еще удар, последний: дерево осядет, надломится, затрещит, зашумит вершиною, на несколько мгновений как будто задумается, куда упасть, и, наконец, начнет склоняться на одну сторону, сначала медленно, тихо, и потом, с возрастающей быстротою и шумом, подобным шуму сильного ветра, рухнет на землю!.. Многие десятки лет достигало оно полной силы и красоты и в несколько минут гибнет нередко от пустой прихоти человека [Кайгородов 1893, 2: 4].
Процитировав такой большой фрагмент, Кайгородов признает точность и красоту аксаковской прозы, но затем представляет и какой-то другой голос, который говорит: «Да ведь не плакать же, на самом деле, над каждой вырубленной рощей и над каждым падающим деревом!» Конечно нет, не плакать, отвечает Кайгородов и возвращается к понятию разумного пользования дарами природы:
Но, имея право разумно пользоваться дарами природы, мы не имеем никакого права их неразумно расточать, а между тем мы расточаем и разоряем наши родные русские леса не только неразумно и нерасчетливо, но, что гораздо хуже, сплошь да рядом расточаем их для удовлетворения каких-либо пустых прихотей… [Кайгородов 1893, 2: 4–5].
К тому же слезы не помогут. Тексты Кайгородова зачастую переполнены эмоциями, но он настойчиво повторяет, что в заботе о природе любовь должна соединяться со знанием, а одни сантименты скорее навредят, чем помогут. После чего он вспоминает знаменитое стихотворение Н. А. Некрасова о плачущей девочке («Плакала Саша, как лес вырубали»), только чтобы подчеркнуть, что «нет надобности плакать».
Нет надобности плакать при виде того, как рубят лес, рощу, либо дерево, потому – слезами не поставишь срубленного дерева снова на корень; хотя пишущий эти строки и должен сознаться, что ему никогда не было понятно то странное чувство как бы приятного удовлетворения, которое выражают многие люди при виде опрокидывающегося со стоном и треском на землю дерева. Повторяем, плакать нет надобности, но любить и беречь лес – в этом есть большая, очень большая надобность; потому что если мы будем и далее так же легкомысленно относиться к разорению наших русских лесов, как относились к этому до сих пор, то недолго заставит себя ждать то время, когда наша дорогая родина почувствует всю тяжесть лесной бедности, тяжесть, которую, впрочем, уже и теперь начинают чувствовать многие местности России, неразумно растратившие свои лесные богатства [Кайгородов 1893, 2: 5].
Помимо прочего, различие здесь проходит между чистой эмоцией и осведомленной любовью. Различие же между правом разумного использования и правом бездумной растраты отсылает нас к противопоставлениям А. Ф. Рудзкого из его статьи 1868 года, где он разделял право пользования (jus utendi) и право произвольного обращения (jus abutendi): Рудзкий хотел добиться четкого формального определения того, к каким последствиям для общества в целом ведут разумное использование или произвол[304]. Конечно, «Беседы» Кайгородова полны примеров необходимых (и весьма изобретательных) способов использования леса. Не совсем понятно, как убедиться, что это использование будет «разумным», что оно будет учитывать долгосрочные нужды и свои комплексные последствия. В статье в первом томе «Бесед», посвященной лиственнице, Кайгородов словно выставляет Петра Великого эталоном разумного планирования. Этот отрывок стоит процитировать целиком.
В двух часах езды от Петербурга, по Финляндской железной дороге, почти на полпути между Петербургом и Выборгом, находится станция Райвола[305] (на финской земле), а в 4-х верстах к югу от этой станции находится замечательная и, может быть, единственная в своем роде лиственничная роща, называемая Линдуловской. Роща эта была посажена по мысли гениального преобразователя России – Петра Великого. Первые работы по посадке начались при Екатерине I, главные же работы были произведены в царствовании Императрицы Анны Иоанновны, на основании известной в истории русского лесоводства «Инструкции или Устава о заводе и севе, для удовольствия ее Императорского Величества Флота, вновь лесов».
Линдуловская лиственничная роща занимает пространство около 36 десятин и расположена на склонах довольно больших холмов. Посадка лиственницы (сибирской) была произведена правильными рядами и притом таким образом, что расстояние между деревьями одного ряда равняется расстоянию рядов между собою (такой способ размещения дерев при посадке называется посадкою в квадрат или сам-четверть).
Вследствие такого способа посадки, размещение дерев в Линдуловской роще чрезвычайно правильное, и вся роща как бы состоит из множества взаимно пересекающихся под прямыми углами аллей. При этом следует заметить, что, несмотря на 100-140-летний возраст, роща сохранилась замечательно хорошо, так что лишь кое-где не хватает в рядах одного-двух дерев, вследствие чего перекрестные аллеи получаются чрезвычайно правильные; и если к этому прибавить, что деревья этой рощи имеют в общем среднем около 18 саж. [около 38 м] высоты, глядя на которую «шапка с головы валится», то легко можно представить себе всю грандиозную прелесть этой рощи.
Окружающая обстановка еще более содействует этой прелести: с трех сторон рощу окружают холмы, покрытые смешанным сосново-еловым лесом, на темно-зеленом фоне которого так чудесно выделяется яркая, нежная зелень лиственницы, а с 4-й стороны, омывая подножия холмов, на которых раскинулась наша роща, бурлит между каменьями дикая горная речка, и ее сердитое журчание эхом отражается под высокими сводами вековых лиственниц, точно эти суровые гиганты выражают свое неудовольствие на беспокойного человека, пришедшего незваным под их мирные зеленые своды и, того и гляди, готового нарушить их вековой, безмятежный покой… Точно они предчувствуют, что настанет, наконец, день, когда и им придется со стоном и треском упасть под ударами топора… Больно об этом даже подумать… [Кайгородов 1893, 1: 95–97].
Особенно интересно в этом отрывке, как меняется интонация повествования. Начинается все с восхищения грандиозными лиственницами и разумом человека, их породившего, – Петра Великого: роща не естественного происхождения, а посаженная для удовлетворения будущих нужд в соответствии с царским уставом, который Кайгородов одобряет. Но в какой-то момент описания рощи и ее геометрической стройности происходит смена интонации, и лес, задуманный человеком, восстает против него. В заключительных предложениях этого виртуозного пассажа мы словно возвращаемся в тургеневское Полесье, в вековой лес, который говорит, что человеку нет в нем места. Кайгородов – профессор лесной технологии уступает здесь дорогу Кайгородову – поэту и борцу за охрану природы. Гигантские лиственницы оживают и будто бы убеждают профессора обратиться к их собственным нуждам – имеющим весьма малое
