вопросом отправки итальянских военнопленных?
Дневальный — солдатик МВД — вытаращил глаза: по остаткам форменной одежды он догадался, что перед ним итальянский офицер, а как «рубит» по-русски!
— А, вы, — заикаясь, вымолвил солдатик, — по какому вопросу?
— Хочу помочь в оформлении нашей отправки.
Солдатик на минуту задумался, потом подошел к двери без надписи, отворил ее и сказал:
— Товарищ капитан, тут к вам итальянец…
— Какой итальянец? — недовольно спросил голос.
— По-русски рубит, как мы с вами, товарищ капитан!
— По-русски? — изумился голос. И после паузы: — Ну, давай его сюда!
Паски, не дожидаясь приглашения, сам вошел в комнату и сказал:
— Гражданин капитан, по поручению итальянских офицеров я пришел помочь вам, если нужно, конечно, в нашей отправке. Ппо-русски достаточно грамотен.
Немолодой, склонный к полноте, лысеющий капитан стал разглядывать Паски с нескрываемым интересом:
— Знаете, — наконец сказал он, — пожалуй, вы мне пригодитесь. Я все путаю итальянские фамилии, так и хочется скрестить всех одной фамилией Макарони или Спагетти… Потом еще провинции ваши, городишки. Кто откуда родом, черт их знает, можно и напутать… Вы все понимаете, что я говорю?
— Чего же мне не понимать, если я русский! — выпалил Паски и тут же в душе выругал себя — надо было просто сказать, что понимает.
— Русский? — капитан привстал от Удивления. — Но вы же итальянский офицер и среди них нет ни одной русской фамилии?
— Все правильно, — ответил Паски, понимая, что врать уже не имеет смысла — проговорился. — По-русски я Иван Алесеевич Спасский, а по итальянски Джиованни Паски.
— Вот здорово! — опять изумился капитан.
— Иван, — пояснил Спасский, — по-итальянски Джиованни, а Спасский плохо звучит, Паски проще.
— Иван Алексеевич, — успокоился капитан, — можно вас так называть?
— Пожалуйста, гражданин капитан, я уже отвык, и мне это будет даже приятно.
— Вы, Иван Алексеевич, сказали, что по-русски достаточно грамотны? — Разве в Италии есть русские школы?
— Что вы, конечно, нет, — улыбнулся Спасский. — Я учился в классической гимназии еще в России.
— А как в Италии оказались?
— Я потерял родителей и родственников во время гражданской войны. Товарищи по гимназии посадили меня на пароход в Одессе и я уехал. Был в Турции, во Франции, даже в Африке, а устроился на работу в Италии, женился там на итальянке, есть дети, скучаю, хочу поскорее домой.
— Ав России вам не хочется остаться?
— Откровенно говоря — нет. Мои понятия о доме сейчас ассоциируются с семьей, а она в Италии.
— Да, пожалуй, вы правы, Иван Алексеевич.
Через два дня бумаги с помощью Спасского были готовы. Спасского удивило только их количество, дотошность сведений о каждом, тогда как, по его мнению, можно было ограничиться куда меньшим объемом — речь-то шла о решенной отправке, пересчитал по головам, и хватит…
Спасского попросили еще помочь в оформлении итальянских солдат, что было кстати в безделье ожидания. Разбирая бумаги, он познакомился с другими советскими офицерами, в том числе с «оперативными уполномоченными», которых оказалось немало. С оперативниками рядовые офицеры общались только по нужде, и это было заметно…
Наступил день отправки. Радостные лица, шутки, смех, клятвы никогда больше не соваться в Россию — в общем, праздник наступающей свободы! Началась посадка в «телячьи» вагоны. Перед Спасским вырос старший оперуполномоченный:
— Иван Алексеевич, можно вас на минуточку?
— Да, пожалуйста, — ответил Спасский, и оба отошли в сторонку.
— К вам большая просьба помочь нам еще немного — денек, два. С вашим командованием это согласовано…
Спасский чуть не свалился с ног от этой новости.
— С командованием согласовано? Не может быть! — попробовал он протестовать. — Так не могло сказать наше командование. Они же знают, что я не меньше их хочу домой!
Поезд тронулся. Спасский оказался зажатым целой кучей оперуполномоченных.
— Не вздумайте кричать, Спасский, — тихо предупредил старший опер. — Можете улыбнуться и помахать рукой.
Вагоны все быстрее проплывали мимо. Знакомые, увидев Спасского, замахали было руками. На их лицах Спасский успел прочесть сначала изумление — почему ты не с нами? — потом подозрительность — почему ты остался вместе с оперативниками? — и наконец презрение — как мы раньше не догадались, что ты наседка, русский холуй!.. А Спасский окаменел и не мог даже поднять руки. Когда он осознал значение прощальных взглядов своих товарищей, мелькнул уже красный сигнал последнего вагона — путь домой, к семье был для него отрезан.
— Что вы сделали со мной, сволочи?!! — простонал Спасский, проявляя непосредственность русской натуры. — Будьте вы прокляты!!! — Слезы душили его, горечь усугублялась от сознания своего бессилия: «Ну почему я не закричал сразу? Ведь Винченко, Патрик, Стефан могли остановить поезд, силой вырвать меня из рук этой сволочи… Будь она проклята, европейская сдержанность, надо было заголосить по-рязански, завыть по-волчьи… Дурак… Дурак… дурак…»
Через неделю свора, окрещенная Спасским сволочью, с особым удовольствием оформляла и «клеила» ему дело. Сначала пытались прилепить измену Родине, но спохватились и сделали из Спасского шпиона и пособника международной буржуазии — статья 58, пункты 6, часть первая — шпионаж в мирное время — и пункт 4 — содействие международной буржуазии…
За строптивость и несговорчивость Спасскому без суда определением «особого совещания» назначили срок отсидки — двадцать пять лет. Негласное предписание повелевало использовать его в местах весьма отдаленных, откуда не возвращались живьем…
А Спасский выжил — настолько велико было желание реабилитировать себя в глазах товарищей, семьи и новой родины. Уже в шахтах Норильска Спасский ни на минуту не забывал свою семью, жену, детей, которым некому было помочь. Лучше бы он умер раньше среди товарищей, тогда жене было бы легче — ей дали бы пенсию.
Как были тяжки испытания, как тревоги и работа грызли тело — пусть расскажет он сам, если жив, конечно…
Мне он успел поведать несколько страниц своей эпопеи перед тем, как нас развели лагерные пути-дороги.
Особенно мне запомнился эпизод его мытарств перед отправкой из Норильска их лагерей.
Судьба еще раз была милостива к нему — оставила живым.
Итак, Норильск…
После кончины Сталина, МВД хотя менее уверенно, но так же жестоко продолжало обращаться с «временно изолированными» своими да и не своими гражданами, по прихоти судьбы оказавшимися в советских лагерях. В Норильске, где в основном содержались обреченные, строгости режима и конвоирования усугублялись местными «унтерами Пришибеевыми» и носили зверский характер. Номер на коленях и спине, закрытые на ночь бараки, отсутствие радио, газет, журналов — в общем, полная изоляция от мира не были так тяжки, как конвоирование на работу и с работы. Обыски с раздеванием догола, «шмоны», ходьба стрд-ем, взявшись под руки, унизительные действия конвоя, применение оружия при нарушении команд — все
