Постепенно, однако, Вергильев убедился, что задействованные в проекте люди, по крайней мере, те, с кем он пересекался — жена шефа, Слава, Аврелия Линник — работают не за страх, а за совесть. Тем более что бюджетных, какие проверяет Счетная палата, денег в проекте было мало. Средства же частных инвесторов (за ними следил Слава) пускать на «распил» при столь интенсивном графике работ и столь широком привлечении к проекту внимания общественности было затруднительно.
У Вергильева возникло отвратительное подозрение, что купили его одного. Это ему не понравилось. Он знал, что случайно такое не происходит, и пытался отыскать ответ на вечный (со времени Древнего Рима) вопрос: кому это выгодно?
Получалось, что выгодно всем.
Умножаемый на нечистую совесть, стахановский труд Вергильева (по Маяковскому) мощной рекой «вливался» в труд «Республики воды», как однажды назвал проект Слава. Вергильев, помнится, удивился, но Слава объяснил ему, что для представителей иностранных фирм подобное название звучит предпочтительнее, нежели «Чистый город — чистые люди». Они не понимают, какая сила мешает живущим в городе людям быть чистыми, говоря по-простому, принимать душ. Республика же, продолжил Слава, подразумевает парламентскую демократию, на которой помешаны англосаксы. Вода — намек на то, что настоящая демократия сама ищет — и всегда находит! — форму, в какой выразиться. Намек на ту самую каплю, которая точит камень авторитаризма. Есть такая старая британская поговорка, сказал Слава: «Где вода — там победа». Это про нас, водяных республиканцев!
Вернувшись домой, Вергильев просидел за компьютером час, но так и не обнаружил в Интернете — он проштудировал даже письма адмирала Нельсона леди Гамильтон — следов этой поговорки.
Проект, подобно роману о Понтии Пилате в бессмертном творении Михаила Булгакова, летел к концу. Никто, включая развращенных шоуменов, артистов, телевизионных ведущих и прочих «медийных персон», не посмел проигнорировать письма жены шефа.
«Кирпич» Вергильева оставался в полиэтилене нераспечатанным, как плод в материнской утробе.
…Жена шефа долго смотрела на стопку подготовленных Вергильевым писем «медиа-персонам».
«Вас что-то смущает?» — спросил Вергильев.
«Только одно, — ответила она. — Сам факт отправления писем является подтверждением того, что я знаю этих людей, а они, стало быть, знают, или не знали, но после письма узнали меня».
«Это… лишние мысли при составлении деловых писем, — возразил Вергильев. — Плевать, знают они вас или нет. Они должны всего лишь выполнить вашу просьбу».
«Всю свою жизнь, — задумчиво проговорила жена шефа, — я придерживалась в отношении этих людей другого принципа».
«Какого именно?»
Неужели, подумал Вергильев, придется делать «кирпичу» кесарево сечение?
«Они мне — отвратительны, я им — неизвестна», — ответила жена шефа.
«Золотой принцип, — тревожно согласился Вергильев. — Но письма надо подписать. Подписать и забыть!» — вспомнил он уроки нейролингвистического программирования.
В другой раз жена шефа удивила его в день, когда Вергильеву позвонили из администрации президента и сообщили, что напряженный график не позволяет тому принять участие в церемонии открытия аква-комплекса. Это было спустя несколько дней после начала бурного обсуждения в Сети политологических измышлений Вергильева о законах, якобы внесенных шефом в Госдуму, и ожидаемой реакции на эту провокацию со стороны президента.
Звонок настиг Вергильева, когда он вместе с женой шефа спускался из башенного офиса Славы в лифте.
Пол как будто ушел из-под ног. Вергильев понял, что его план провалился, но не понял — почему? Сволочь, подумал он о себе, как о постороннем человеке, взял деньги и… нагадил.
«Вы побледнели. Что-то случилось?» — вежливо поинтересовалась жена шефа, когда они вышли из лифта.
Она спокойно и строго смотрела на него сине-серыми глазами, и у Вергильева возникло подозрение, что она знает про «кирпич». Ему вдруг сделались родными герои Достоевского, то бросающие пачку ассигнаций в огонь, то выхватывающие ее, обгоревшую, из камина. Вергильев и жена шефа молча дошли до набережной, где ее ожидал «Мерседес» с мигалкой. Вергильева ожидала станция метро «Международная». Но если бы «кирпич» был при нем, он бы не раздумывая бросил его в Москву-реку.
…Он никогда не разговаривал с женой шефа о политике. Лишь раз, помнится, у них зашел разговор о том, как живется в России пожилым людям. Вергильев (это было до «кирпича») назвал российскую пенсионную систему «геноцидом», взялся с жаром доказывать жене шефа, которая если и застала СССР, то в раннем детстве, преимущества советского пенсионного обеспечения. Та молча выслушала доводы Вергильева, потом едва заметно пожала плечами, словно они были на танцплощадке, и Вергильев пригласил ее, а она не была уверена, стоит ли с ним танцевать.
«Неужели, — разошелся Вергильев, испепеляя взглядом бриллианты в ее сережках, — вы считаете, что в современной России народ живет лучше, чем раньше — в СССР?»
«Вас действительно интересует мое мнение?» — с удивлением посмотрела на него жена шефа.
«Честно говоря, не очень. Извините…» — начал остывать Вергильев.
«Я вам отвечу, — сказала жена шефа. — В России один, не имеющий права на существование, строй сменился другим, не имеющим права на существование, строем. А скоро, возможно, его сменит очередной, не имеющий права на существование, строй. И так — до самого конца…»
Почему-то именно эти слова жены шефа вспомнились Вергильеву, когда они стояли на набережной. По Москве-реке плыл белоснежный прогулочный лайнер. Он казался слишком широким для узкой реки. Народ на палубе выпивал и закусывал под музыку. Какая-то девушка в кепке с козырьком помахала им рукой. Конец, если и должен был наступить, то не сейчас, не сегодня.
«Случилось, — вздохнул Вергильев. — Президент не приедет на церемонию открытия. Это… беда».
«Беда? — переспросила жена шефа. — Неужели это так важно?»
«Очень важно», — с тоской произнес Вергильев.
Время уходило. Надо было что-то делать, куда-то мчаться, с кем-то встречаться. Но что он мог — уволенный со службы, без удостоверения, без АТС-1, без служебной машины?
«Почему?» — жена шефа смотрела на Вергильева, как младшая сестра на старшего брата, который знает о жизни больше и, следовательно, может объяснить. Это не была умышленная «святая простота» существующей вне (поверх) быта и забот простых людей небожительницы, а искреннее непонимание правил игры, по каким в данный момент играл Вергильев. Или — включенность в иную игру с иными правилами, с высоты которой «беда» Вергильева представала сущей чепухой.
«Начнем с того, что тогда грош цена нашим письмам… счастья, — вздохнув, начал объяснять он. — Ни одна сволочь не откликнется, не пришлет журналистов. Если из администрации дадут команду молчать, вообще никто не узнает про наше замечательное мероприятие. Но это не главное. Президент обязательно, я подчеркиваю, обязательно должен быть на открытии! И не просто быть, а стоять рядом с вашим мужем, демонстрируя единство власти. Если он не приедет, то…» — Вергильев махнул рукой.
