Зачем же они покинули родину и перебрались в Америку, зная, что рано или поздно здесь может случиться нечто подобное? Нечто подобное. У Фариды пересохло во рту, когда она задала себе этот вопрос. Разве дочь посмела бы ослушаться и опозорить их, расти они ее на родине? Да, там они могли умереть от голода. Там они могли получить пулю в спину на дорожной заставе или угодить под гранату со слезоточивым газом по пути в школу или в мечеть. Но все равно, возможно, стоило остаться в Палестине – и пусть бы солдаты их прикончили. Остаться и сражаться за свою землю, остаться и умереть. Любые страдания лучше, чем эта боль вины и раскаяния.
Ночами Фарида подолгу не могла уснуть. Едва голова касалась подушки, мысли пускались галопом: она думала о прошлом, о детях. О Саре. Неужели она такая плохая мать? Иногда удавалось убедить себя: нет, не плохая. В конце концов, разве она не растила детей так же, как растили ее? Разве не воспитывала в них выдержку и стойкость? Разве не прививала им арабские ценности, не учила ставить на первое место семью? А вовсе не сбегать из дома, прости Господи. Она не в ответе за их слабохарактерность. За эту страну и здешние низкие нравы.
Фарида знала, что нет никакого смысла убиваться из-за того, чего не можешь исправить. Ее мысли обращались к Умм Ахмед, которая превратилась в бледную тень себя прежней, винила себя в смерти Ханны, в том, что не предотвратила несчастье, не спасла дочь. В глубине души Фарида думала, что зря она терзается. Если бы Сара, выйдя замуж, пришла к матери и сказала: «Мама, муж меня бьет, я очень несчастна», разве Фарида посоветовала бы ей уйти от него, потребовать развода? Нет, ни в коем случае. Так о чем переживать Умм Ахмед?
Фарида сознавала: что ни говори, от обычаев не убежишь. Даже если это чревато трагедией. Даже если это чревато смертью. Она, по крайней мере, знает свое место в этой жизни, а не сидит и ноет: «Ах, если бы я все могла изменить…» Чтобы что-то действительно изменить, одной женщины мало. Нужны женщины всего мира. Прежде Фарида не раз находила утешение в подобных мыслях – но в эти ночи они лишь наполняли ее стыдом.
Исра
Лето 1997 годаИсра сидела у окна, прижавшись носом к стеклу и чувствуя, что внутри все клокочет. «Все будет хорошо», – говорила она себе. Но хорошо не становилось. В первое время после того, как Сара сбежала, она рыдала так неистово, что казалось, будто слезы бьют из какого-то неиссякаемого родника. А теперь сидела в тяжелом молчании. В ней бурлила ярость. Как Сара могла сбежать? Бросить ее одну? Предать все, что у них было, предать их общую жизнь? Ни разу в жизни Исре не приходило в голову сбежать из отчего дома – даже когда родители надумали отправить ее в Америку. Отвага Сары была ей упреком.
Но еще сильнее, чем злость, ее терзало сомнение: а что, если Сара права? Исра думала о Халеде и Фариде: они вывезли детей из лагеря беженцев, покинули родину и переехали в Америку. Осознают ли они то, что осознала Исра? Когда-то они сбежали, чтобы выжить, а теперь то же самое сделала их дочь. Может быть, решила, что иного пути нет. Что это единственный способ выжить.
Один день сменял другой. Каждое утро Исру будили лезущие на кровать дочери, и она открывала глаза, чувствуя, как поднимается внутри тошнотворное чувство. Не джинн ли это? «Оставьте меня в покое! – хотелось крикнуть ей. – Дайте вздохнуть спокойно!» Но она заставляла себя подняться, собирала дочерей, одевала их и причесывала – ох уж эти волосы, как девочки скулили, когда она распутывала колтуны! – и Исра скрипела зубами, раздирая щеткой непослушные кудри. Затем она провожала Дейю и Нору до угла, сажала их в желтый школьный автобус и думала, стыдясь собственных мыслей и презирая себя за слабость: вот бы и младших куда-нибудь сбыть!
И вот Исра на кухне; из залы доносится голос Фариды. Изо дня в день она неутомимо плетет всем знакомым, как выдавала Сару замуж, а потом тихо плачет, закрыв лицо руками. Иногда, как сейчас, Исра чувствовала своим долгом утешить ее. Она заварила чай, добавив лишнюю веточку мармарии в надежде, что любимый аромат успокоит свекровь. Но Фарида так и не притронулась к чашке. Она сидела и хлестала себя ладонями по лицу – как часто делала Исрина мать, когда Якуб ее поколотит. Исре стало тошно от чувства вины. Ведь она знала, что Сара собирается сбежать, и ничего не сделала, чтобы остановить ее. Надо было сказать Фариде, сказать Халеду. Но она промолчала, и теперь Сары нет, а Исра словно провалилась в омут тоски и никогда из него не выберется.
Вечером, приготовив ужин, Исра уползла вниз. Дейа, Нора и Лейла смотрели мультики, Амаль спала в кроватке. Исра на цыпочках прокралась по цокольному этажу, чтобы не разбудить ее. Из недр шкафа она извлекла «Тысячу и одну ночь»; сердце забилось быстрее, когда она коснулась коричневого корешка. Исра раскрыла книгу на последней странице, где хранила бумагу, которой ее снабжала Сара. Взяв чистый лист, она принялась сочинять очередное письмо, которое никогда не будет отправлено.
«Дорогая мама», – написала Исра.
Я не понимаю, что со мной происходит. Не знаю, почему я себя так чувствую. Может, ты знаешь, мама? Что я сделала, чем заслужила такую муку? Ну не может же все это быть просто так! Ведь ты всегда учила меня, что Бог каждому воздает по заслугам. Что мы должны смиренно принимать наш насиб, потому что так нам судили звезды. Но я не понимаю, мама. Неужели это наказание за мое подростковое бунтарство? За то, что я читала книги тайком от тебя? За то, что ставила под сомнение твои суждения? Неужели за это Бог издевается надо мной сейчас, обрекая меня на жизнь, где все не так, как я хотела, а ровно наоборот? Жизнь без любви, жизнь в одиночестве. Я перестала молиться, мама. Знаю, что говорить так – кофр, святотатство, но я ужасно злюсь. А хуже всего, что я даже не знаю, на кого злюсь – на Бога, на Адама, а может, на ту женщину, в которую превращаюсь.
Нет. Не Бог. Не Адам. Виновата я сама. Это я не могу взять себя в руки, не могу улыбнуться собственным детям, не могу почувствовать себя счастливой. Это все я. Что-то не так именно со мной, мама. Во мне гнездится что-то темное. И это чувство не отпускает меня с той минуты, когда я открываю глаза, до минуты, когда я засыпаю: меня засасывает, душит какая-то трясина. Что это такое? А вдруг я одержима? Вдруг внутри меня джинн? Очень похоже на то.
Скажи мне честно, мама. Ты знала, что все так будет? Знала? Поэтому в детстве избегала даже смотреть на меня? Поэтому у меня всегда было ощущение, что ты витаешь где-то далеко-далеко? И неужели именно это я видела в твоих глазах, когда изредка исхитрялась поймать твой взгляд? Злость? Обиду? Стыд? Неужели я становлюсь как ты, мама? Мне так страшно, а меня никто не понимает. Ты-то хоть понимаешь? Вряд ли…
Зачем я вообще все это пишу? Даже если бы я отправила это письмо, что толку? Разве бы ты помогла мне, мама? Скажи, что бы ты сделала? Впрочем, я и сама знаю. Ты бы сказала: смирись и терпи. Дескать, все женщины в мире страдают, но нет муки страшнее развода – когда огромная глыба позора обрушивается тебе на плечи. Ты бы сказала: терпи хотя бы ради детей. Ради своих девочек. Иначе ты их осрамишь. Иначе ты их погубишь. Но неужели ты не понимаешь, мама? Неужели не понимаешь? Я же все равно их гублю. Гублю собственных детей.
