придумала, сама себя в чём-то убедила — и стоит перед ним, взволнованная и собранная одновременно, как струна натянутая, подвиги ему какие-то приписывает, Солна защищающие. Бая, Бая — да никогда бы Вран на такое не пошёл, пусть хоть всей оравой вечнолесной за Солном бы в Ирии гонялись. Ценит Вран во сто крат больше сущность свою волчью, жизнь спокойную.
Но Бае этого знать не нужно.
Совсем не нужно.
— Скажи мне, — повторяет Бая. — Вран, скажи мне немедленно, что…
— Ничего, — качает головой Вран. — Ничего предки твои о Солне не говорили. Клянусь, Бая. Ножом своим новым клянусь, поясом своим новым, силой своей новой — ни слова о Солне мне не было сказано. Совпадение это просто, что именно на Травного ты ленту эту повязала. Не беспокойся о Солне. Ни о чём не беспокойся, красавица. Обо всём я позабочусь.
— Обо всём ты позаботишься? — изгибает Бая брови. — И о чём ты заботиться собираешься? Решила уже всё мать моя. И относительно тебя решение приняла. Вран, если что-то о Солне хоть вскользь ты услышал — не скрывай этого от меня, лесом тебя заклинаю. Если ты ему помочь собираешься — я с тобой. Я тоже помочь ему хочу. И помогу. Слышишь меня, Вран?
Не думал Вран, что так дорог Солн Бае, а вон как обнаружилось.
И уже складывается в голове у Врана история новая, ловкая, так хорошо ко всем переживаниям Баи подходящая, так хорошо с целью Врана новой переплетающаяся, — но останавливает Вран язык свой в последний миг. Нет, кого угодно, только не Баю можно в игры эти втягивать.
— Никогда бы я от такой помощницы не отказался, — улыбается Вран, мягко прядь волос баину за ухо заправляя. — Никогда — но сейчас придётся. Ты поверь мне, красавица, выдохни — не солнову судьбу я сейчас решать иду, а вашу. Отпусти меня на часов десяток, и всё я исправлю.
— Нет, — сужает глаза Бая, мигом скулу из-под пальцев его выдёргивая. — Нет уж, Вран, давай-ка обойдёмся без всех этих красивостей словесных. Давай-ка сама я решу, буду ли я участвовать… как ты там выразился… в судьбе своей? Что именно ты делать намереваешься? Уж не к людям ли идти, Деяна обличать?
Надо же — в одном направлении их с Баей мысли движутся. Жаль только, что влилась Бая в поток лжи его, а не правды.
Или не очень жаль.
— Именно это и намереваюсь, — кивает Вран, как можно более обезоруживающей улыбку свою делая. — Видишь же, сама ты меня так хорошо знаешь, что никакие расспросы тебе не нужны. И волчица деревенским тоже не нужна. Сам я туда пойду, сам правду им принесу — если успею.
— Если усп… — с сомнением начинает Бая, но расширяются глаза её тут же: — Вран! Стой!..
«Стой!»
«Подожди!»
Не стоит Вран, не ждёт.
В мгновение ока с места срывается — и в заросли еловые ныряет, вновь из хватки Баи вырываясь.
И чувствует в то же мгновение: о да.
Изменилось что-то и в теле его человеческом. Ловче оно стало, проворнее, увёртливее — мигом Вран вперёд от Баи вырывается, да так, что и не слышит её почти: быстро её крики в соснах исчезают, меж стволами старыми растворяются, в макушках деревьев мшистых теряются, не успевает Вран и трёх саженей промчаться. Оглядывается Вран через плечо зачем-то, проверяет — нет, никого.
Никого…
И отлично.
Эту часть леса Вран хорошо знает — через неё он и к речушке своей выходил, и просто бездумно по ней бродил, всегда неизменно к дому лютьему возвращаясь. Возможно, конечно, пояс ему баин помогал — так ведь и сейчас пояс живот обтягивает, пусть и другой немного. Но нож же Врана в человека обратно превратил — значит, и пояс шуток злых с ним играть не будет.
Нужно Врану как можно скорее до капища добраться. Несколько часов отсюда до него ходьбы — но если Вран побежит…
И только Вран на трусцу лёгкую переходит, от очередной лапы еловой уворачиваясь, как слышит он внезапно смех.
«Ха-ха-ха, — раздаётся у него за спиной. — Ха-ха-ха-ха-ха!»
«Солн», — первая мысль у Врана мелькает.
Но не похож этот смех на солнов. Слышал Вран не раз, как Солн смеётся — не так совсем.
Слишком уж трескучее, воющее «Ха-ха-ха!» это. Слишком уж отовсюду оно слышится.
Замирает Вран. Тут же за пояс хватается — но усиливается смех только, словно глупость какую бесполезную Вран сделал.
Зеленеют ели вечные, лучи солнечные на колючки их малахитовые падают, но самого солнца не видать — слишком рано. И понимает Вран вещь одну: тих чересчур лес, даже для часа такого послерассветного. Весной в это время уж все звери в нём суетиться начинают — а сейчас будто на пустыре безжизненном Вран очутился, елями засаженном.
И, как по заказу его, взрывается лес тотчас шумом неимоверным.
Щебечут сороки, визжат зайцы, тявкают лисы, даже лося Вран слышит, даже волк ему в уши воет — а лес невозмутимой солнечной пустотой на него взирает, и ни один заяц на землю весеннюю под ноги Врану не выскакивает, ни одна лиса дорогу не перебегает, ни одна сорока хлопаньем крыльев своих небо не разрезает.
Зато «Ха-ха-ха» в каждом звуке, в каждом свисте, в каждом вое звенит насмешливо.
Отшатывается Вран, когда над ухом его белка верещит — и, конечно, никакой белки на дереве ближайшем нет.
«ХА-ХА-ХА! — громом уже хохот гремит. — ХА-ХА-ХА!»
— Ха-ха-ха, — задумчиво Врану в другое ухо повторяют. — Вот тебе и «ха-ха-ха». С поясом краденым по лесу гулять собрался, Враша? Ну, хозяина ты диво повеселил, не спорю.
А вот это уже Солн.
Единственное живое — «ха-ха-ха» — ладно, видимое существо в кольце ёлок этих окаянных.
— Прекрати это, — выпаливает Вран, хоть и знает, с молоком материнским знает: не лучшая это затея — беседы с кем-либо в лесу при таких обстоятельствах вести. Особенно — с мёртвыми или с теми, кто ими притворяется.
«ХА-ХА-ХА! — новым взрывом голос окружающий заходится. — ХА-ХА-ХА, ПРЕКРАТИ! ХА-ХА-ХА, ИТАРКЕРП! ХА-ХА-ХА!»
И кричит заец этим «Прекрати», и стрекочет им сорока, и гудит им лось.
А Солн лишь голову набок склоняет, виском к наконечнику стрелы, из плеча торчащей, прислоняясь.
— Я — «прекрати»? — переспрашивает он. — Ну как же могу я прекратить то, что и не я начал вовсе?
— А кто начал? — выплёвывает Вран, уже во все стороны головой вертя — но, как и следовало ожидать, ничего нового не видя. — Чомор?
«ХА-ХА-ХА, А КТО НАЧАЛ?»
«ХА-ХА-ХА, ЧОМОР?»
— Хозяином его мы зовём, а не
