моя старшая знамение некое подтверждает. Да будет так. Не знаю я, как травы, разум на нужный лад настраивающие, на людей действуют — слишком мал был Веш, когда мы к предкам его привели, чтобы рассказать нам об этом, чтобы запомнить даже. Признаю я, что нож с поясом тебе дали — но не могу на веру чистую остальные твои слова принять. Что-то ты слышал, что-то тебе сказали — но, вполне возможно, душа твоя слишком смертью наставника, на глазах твоих произошедшей, затронута. И нашептал ушам твоим дым трав пьянящий то, чего боишься ты, а не то, что на самом деле нас ждёт. Пойдём мы с Радеем, как луна в силу полную вступит, к кургану и сами с предками поговорим. Правильно ли я рассуждаю, Радей?
— Да, Лесьяра, — кивает Радей. — Приветствую тебя, Вран с Белых болот — и прощения прошу, что сразу видения твои сомнению подвергаю. Но должны нас предки понять: не можем мы послания от них через уста того, кто ночью ещё человеком был, принимать. Права сестра моя: опасное это доверие, не знаем мы, что правда ты слышал, а что дурман-трава тебе шепнула.
— Приветствую тебя, Вран с Белых болот, — роняет Лесьяра коротко.
— Приветствую тебя, Вран с Белых болот, — и Бая откликается, даже улыбается Врану — но продолжает Врану мерещиться, что до сих пор не так что-то в улыбке этой.
— Что ж, а теперь…
— Нет, — выдыхает Вран, в себя придя.
Нет, нет, нет. Только сейчас до него весь смысл слов лесьяриных доходит — и ужасный это смысл, хуже не придумаешь. Что за «пойдём мы с Радеем к кургану»? Что за «сами с ними поговорим»? Затеял всё это, придумал Вран для одного только — чтобы никогда ни Лесьяра, ни Радей курган этот проклятый не увидели, чтобы ни один лют к нему никогда больше не приблизился, чтобы ни один предок люта этого за грудки не схватил и не рявкнул ему в лицо: ты что творишь, окаянный, соображаешь ли ты, какой предатель, какой вор у вас дома брюхо греет? Ах, не соображаешь? Ну так я тебе сейчас расскажу…
Поднимает Лесьяра брови.
— Что — «нет»?
— Нет у вас… нет у нас времени к кургану этому идти, — быстро Вран говорит. — Лесьяра, не травами я надышался, не переживаниями своими я ведом — как вас перед собой я Травного видел, как вы сейчас он мне сказал: уходите, уходите немедленно, уходите, как только рассказ этот услышите. Не проверки вы сейчас должны на завтрашний день назначать, а сегодня же словам предков своих повиноватьс…
— Уж позволь мне, Вран, самой решать, чему я повиноваться должна, — хмыкает Лесьяра. — И позволь мне тебе напомнить, кому ты должен, пусть и не милы сердцу твоему напоминания эти: мне. Если сказала я тебе, что ненадёжно то, что ты услышал — значит, принять ты это должен. Если решила я, что проверить истинность разговора этого я должна — значит, не имеешь права ты мне перечить. Удивительно, как предки с нравом твоим вообще до разговора с тобой снизошли.
— Ха! — весело ухмыляясь, говорит Солн. — И правда — удивительно. Может, всё-таки скажешь ей?
— Очень большую ошибку вы совершаете, Лесьяра, — сквозь зубы Вран говорит.
И чувствует, вновь неизбежно чувствует, как дрожать ладони его начинают.
Что делать?
Что делать?
Что…
— Я никого здесь не держу, Вран, — с притворной мягкостью Лесьяра улыбается. — Если что-то тебя не устраивает…
— Да, не устраивает. Смерть ваша верная не устраивает, — зло Вран бросает.
И разворачивается, и руку свою из руки Баи яростно вырывает — и широким, стремительным шагом к лесу направляется.
И стучит так кровь в ушах, словно внутрь лесавка шаловливая забралась и изнутри по голове его дубасит. И не слышит Вран, что там ему Лесьяра отвечает. Может, навсегда для него проход к лютам закрывает — а и так он для Врана не сегодня, так завтра закроется. Клятая Лесьяра. Клятая хитрая, недоверчивая, терпеть его не могущая Лесьяра. «Приветствую тебя, Вран с Белых болот». Всё она поняла. Всё она как пить дать поняла. Всё ей уже доложили — предки ли, нечто ли это, облик Солна принявшее, да, может, сам ветер лесной в уши нашептал — конечно, конечно, всегда пустым звуком для неё слова Врана были, так почему же теперь измениться должно было что-то? С чего это он размечтался, что сделает она так, как предки якобы ей устами Врана велели?
Да с того, что единственная это надежда его была.
На то, что не узнает никогда Лесьяра, как именно он нож свой с поясом получил.
А теперь…
А что теперь?
До конца ему это капище ненавистное сжечь, что ли?
До конца…
— Вран, — крепко Врана за локоть хватают.
И одним движением к себе разворачивают.
И хлещет Врана вдруг по лицу ветвь еловая от разворота этого, и понимает он вдруг, что и впрямь до леса самого дошёл — хотя, казалось, мгновение назад ещё на болоте голом стоял.
И розовым ещё небо было, и едва-едва солнце за полосой лесной показывалось — но сейчас вполне уверенно на краю небосклона оно сидит, Баю своими мягкими лучами освещая.
— Что на самом деле тебе предки сказали? — резко Бая спрашивает, пальцами своими сильно-сильно руку его сжимая. — Что о Солне сказали?
Солне?..
Оторопело Вран на Баю смотрит. Потом — на холм лютий, да только не виден с места этого уже толком холм. Не видит Вран, продолжает ли Солн подпирать спиной подножье его. Не видит Вран, продолжает ли Солн усмехаться, глазами его провожая.
— О Солне?.. — выдыхает Вран. — Ты тоже видела?..
— Да, видела, — рвано Бая кивает — и на миг даже о беде своей с похождениями лесьяриными к предкам Вран забывает. — Видела, как молния в ленту чёрную ударила, которую я за Солна повязала. Что с ним? Что о нём предки говорили? Не рассказывай мне сказки эти о побеге нашем вынужденном — что он в лесу тогда натворить умудрился перед смертью своей? Что настолько ужасное, что всё племя наше ты готов от кургана подальше увести, лишь бы Лесьяра об этом не узнала?
Так вот оно что…
— Ты поэтому на меня так смотрела? — спрашивает Вран.
С облегчением.
Диво какое облегчение на него наваливается — словами не описать. По-прежнему не верит ему Лесьяра, по-прежнему только одна мысль у Врана, совсем уж безумная, как место своё у лютов спасти — но Бая, Бая-то, оказывается, на его стороне всё ещё. Сама себе что-то
