от людей иных профессий: от адвоката, от конгрессмена и от издателя, не говоря о других, каждый из которых, со странным меланхоличным тщеславием утверждал, будто его занятие является источником глубочайшей убежденности в том, что человек не может стать лучше, чем он есть. Если считать все эти свидетельства надежными, то их взаимное подтверждение вселяет некоторое беспокойство в душу добропорядочного обывателя. Но нет, нет… конечно же, все это ошибка и заблуждение.
– Верно сэр, – согласился брадобрей. – Совершенно верно.
– Рад это слышать, – просиял его клиент.
– Не так быстро, сэр, – сказал брадобрей. – Я согласен с вашей мыслью, что адвокат, конгрессмен и издатель в равной мере заблуждаются, но лишь в том, что каждый из них провозглашает свои особые способности как причину этого убеждения. Видите ли, сэр, правда в том, что каждое ремесло или занятие, которое приводит человека в соприкосновение с фактами, является дорогой к познанию этих фактов.
– Как это так?
– По моему мнению, сэр, – а за последние двадцать лет я время от времени возвращался к размышлению над этим вопросом, – тот, кто приходит к знанию человека, не остается в невежестве об этом человеке. Полагаю, это не слишком поспешное заключение, сэр?
– Цирюльник, вы говорите как оракул: очень смутно и непонятно.
– Что же, сэр, – с некоторым самодовольством. – Многие считают цирюльников оракулами, но я не согласен насчет неясностей.
– Но тогда скажите, пожалуйста, какое именно таинственное знание можно приобрести, занимаясь вашим ремеслом? Как уже упоминалось, я допускаю, что ваше ремесло, налагающее на вас необходимость хвататься за мужские носы во время работы, в этом отношении весьма неблагоприятно; тем не менее, хорошее воображение само по себе служит защитой от такой непреднамеренной провокации. Но я хочу знать, цирюльник, каким образом простая обработка человеческой внешности приводит вас к недоверию тому, что скрыто в глубине человеческих сердец?
– Что ж, сэр, если не сказать больше, можно ли постоянно иметь дело с макассаровым маслом, красителями для волос, косметикой, фальшивыми усами, париками и тупеями, и при этом сохранять веру в то, что люди именно такие, какими они кажутся? Как вы полагаете, сэр, о чем думает брадобрей, когда, благоразумно укрывшись за занавеской, он срезает тонкую мертвую щетину, а потом пускает ее по ветру, словно осенние листья? По сравнению с робкой застенчивостью за занавеской, с опасливой возможностью столкнуться с любопытным приятелем, – с какой жизнерадостной уверенностью и вызывающей гордостью человек выходит из цирюльни на улицу, воодушевленный новым обманом, а другие добрые люди, небритые и со вздыбленными волосами, жмутся к стене, уступая ему дорогу! Да, сэр: они могут говорить об истинной доблести, но мое ремесло учит тому, что истина порой бывает смиренной. Все только ложь и ложь, сэр, и бравые лжецы выглядят настоящими львами!
– Вы искажаете мораль, цирюльник, и это прискорбное искажение. Взгляните на это так: если скромный человек выйдет на улицу обнаженным, будет ли он сконфужен? Уведите его и оденьте, как положено: разве его уверенность не восстановится от этого? И в любом случае, есть ли тут, кого можно попрекнуть? Нет, цельная истина содержит в себе пропорциональную сумму своих частей. Лысина – это нагота, для которой парик служит одеждой. Ощущать неловкость при виде обнаженного тела и чувствовать себя удобно при осознании, что оно было одето, – эти чувства свидетельствуют об уважении к себе и к своим ближним. Что касается обмана, то с таким же успехом вы могли бы назвать обманом красивую крышу живописного замка, – ибо, как и красивый парик, это тоже всего лишь искусственное покрытие, украшающее владельца. Но я смутил вас, мой дорогой цирюльник; я ввел вас в замешательство.
– Прошу прощения, но я так не думаю, – отозвался цирюльник. – Человек не считает свою крышу или свое пальто частью себя, но лысый человек снимает чужие волосы, а не крышу над головой.
– Чужие волосы? Если он честно приобрел свои волосы, то закон защищает его собственность даже от притязаний той головы, на которой они росли раньше. Я отказываюсь вам верить, цирюльник; вы так говорите только ради шутки. Невозможно предполагать, что вы довольны постоянным общением с обманщиками, которых сами презираете.
– Ох, сэр, но я же должен на что-то жить.
– И вы полагаете, что можете заниматься этим ремеслом, не погрешив против совести? Выберите другую профессию.
– Это не особенно поможет, сэр.
– Значит, вы думаете, что все другие людские профессии и ремесла сводятся к тому же? Это чудовищно, – он поднял руку. – Невыразимо ужасно, если ремесло брадобрея может привести к подобным выводам. Цирюльник, – пламенно глядя на него, – мне представляется, что вы не столько неверующий, сколько заблуждающийся человек. Позвольте мне направить вас на верную стезю; позвольте восстановить ваше доверие к человеческой натуре теми же средствами, которые довели вас до недоверия к ней!
– Иными словами, сэр, вы рекомендуете мне ради эксперимента убрать это объявление, – брадобрей указал на вывеску своей кисточкой. – Но боже мой, пока я тут сижу и болтаю, вода уже кипит ключом!
С этими словами и с довольным, озорным выражением на лице, какое можно видеть у некоторых людей, когда они думают, что их маленькая хитрость вполне удалась, он поспешил к медному чайнику и вскоре над его чашкой поднялась шапка белой пены, как над кружкой свежего эля.
Между тем, его собеседник был готов к продолжению дискуссии, но хитроумный брадобрей так сноровисто поработал кисточкой, покрыв его щеки густым слоем пены, что его лицо стало похожим на гребень бурной волны, и было столь же тщетно взывать через него, как тонущему священнику напрасно звать на помощь своих грешных товарищей, стеснившихся на спасательном плоту. Ему не оставалось ничего иного, как держать рот закрытым. Несомненно, этот перерыв не прервал его размышлений, так как после удаления следов бритья космополит встал, сполоснул руки и лицо, чтобы освежиться, и, приведя свою одежду в относительный порядок, наконец обратился к брадобрею в совсем иной манере чем прежде. Трудно было точно определить, каковы была эта манера; достаточно намекнуть, что в ней имелось нечто колдовское. Эта новая манера была исполнена благодушия, свойственного определенным существам в природе (сказочным или подлинным), которые обретают власть над другим существом в силу своего взгляда, несмотря на явное нежелание или даже энергичный протест со стороны жертвы. С такой манерой трудно было поспорить, ибо в конце концов все аргументы и возражения оказывались тщетными, и брадобрей был вынужден неоспоримо согласиться, что до конца нынешнего путешествия он проведет эксперимент по умению доверять людям, как они оба сформулировали это. Правда, ради сохранения своей репутации свободного человека, он заявил, что
