бортом интересы потребителей и целых социальных групп, не участвующих непосредственно в процессе производства, но и не создает механизмов для формирования и реализации стратегии долгосрочного развития экономики. Эту проблему заметил еще Макс Вебер, анализируя революционные события 1917–1920 годов в Европе, когда показал, что социализм рабочих советов оказывается в итоге «социализмом распределения», в основе которого лежат интересы работников[383].
На практике возникающие противоречия разрешались за счет стихийного или сознательного внедрения рыночных стимулов, по сути, возвращая работу предприятий к условиям, существовавшим в эпоху раннего буржуазного общества. Парадоксальным образом самоуправленческий социализм оказывался на практике куда ближе к моделям «классического» рынка, чем корпоративный капитализм. Таким образом, опыт XX века показывает, что, во-первых, производственное самоуправление может и будет работать в интересах общества, когда окажется интегрировано в широкую систему демократических институтов, включая подчиненное представительным органам хозяйственное и социальное планирование, а во-вторых — если самоуправление перестанет быть исключительно «производственным». Участниками принятия решений в таком случае становятся профессиональные, научные местные сообщества, вырабатывающие собственные приоритеты и формулирующие свои предложения. Означает ли такая система отмену рынка? Это совершенно не обязательно. Но участие трудящихся в управлении неминуемо создает иные стимулы и приоритеты, не только компенсирующие неминуемые, как показал Й. Шумпетер, провалы рынка, но и выходящие далеко за его пределы.
Александр Шубин, описывая опыт рабочего самоуправления, накопленный в ходе революционной волны 1917–1923 годов (не только в России, но также в Италии, Австрии и других странах), подчеркивает, что стихийная самоорганизация трудящихся повсюду потерпела поражение. «Австрийские и венгерские левые пытались сделать то, что в 1918 году не получилось у большевиков — сбалансировать различные уровни управления и самоуправления социализированным (некапиталистическим) промышленным производством. Но их построения были рассчитаны не на поощрение инициативы снизу, а на ее сдерживание различными противовесами бюрократического свойства»[384]. И всё же Шубин приходит к выводу, что главная проблема была в самих трудящихся массах, которые культурно и психологически не были готовы взять в свои руки контроль над общественными и производственными процессами на долгосрочной основе. Ситуация, однако, должна измениться в исторической перспективе, поскольку на смену классическому машинному производству начала XX века приходят новые технологии, а вместе с ними формируется и новый тип работника, который сможет более успешно продолжить начатое за сто лет до того дело. «Миссия левых социалистов, обычно не осознаваемая ими, заключалась в том, чтобы создать заделы на будущее, опережающие задачи своего времени и способные раскрыться по завершении модернизации»[385].
Управление производством не может быть доверено исключительно его сотрудникам, поскольку существует масса вопросов, затрагивающих потребителей и смежников, касающихся экологии или интересов территории, где разворачивается производство. К тому же экономика никогда не сводилась и тем более в XXI веке не сводится к промышленным предприятиям. Но в то же время технологические и информационные революции, начиная с 1980-х годов изменившие характер экономической жизни, открывают множество новых возможностей для участия трудящихся в управлении, создавая соответствующие организационные платформы.
Развитие технологий, идущее параллельно с исчерпанием спроса и углублением системного кризиса, создает запрос на преобразование коммерческих платформ в общедоступный инструмент развития, замену частных корпораций институтами общественного сектора. Использование общественной инфраструктуры самостоятельными участниками, в том числе и действующими по правилам рынка, становится реальностью уже сегодня. Но успешное развитие возможностей, которые эта новая реальность открывает, зависит уже от социальных преобразований и от способности общества контролировать новые информационные платформы, делая их открытыми, прозрачными и свободными. Решение такой задачи требует не только политической воли, но решимости бороться с отжившими буржуазными отношениями и соответствующими корпоративными интересами.
Субъектом принятия решений могут быть не только трудовые коллективы классического индустриального типа, но и организующиеся как часть гражданского общества профессиональные сообщества (а не только традиционные профсоюзы). В отличие от авторитарных корпораций, формируемых при капитализме по вертикальному принципу, такие сообщества выстраиваются снизу, часто стихийно, на основе самоорганизации, нередко — в ходе конфликта с государством и бизнесом.
Именно на основе самоорганизации профессиональных сообществ могут быть проведены социалистические преобразования в сфере науки, здравоохранения, образования. Социальное государство, за которое мы боремся, должно быть освобождено от диктата бюрократии так же, как политические институты — от диктатуры элиты.
ДЕМОКРАТИЧЕСКОЕ ПЛАНИРОВАНИЕ
Хорошо известно высказывание Дж. М. Кейнса о социализации инвестиций как важнейшем и в некотором смысле достаточном средстве для преодоления анархии рынка. Отказ от неолиберализма не может произойти без радикального пересмотра социально-экономической структуры. В заключительной части «Общей теории занятости, процента и денег» британский экономист подчеркивал, что «достаточно широкая социализация инвестиций окажется единственным средством, чтобы обеспечить приближение к полной занятости, хотя это не должно исключать всякого рода компромиссы и способы сотрудничества государства с частной инициативой»[386]. Аналогичным образом мыслил и выдающийся польский экономист Оскар Ланге, настаивавший на том, что социализация инвестиций позволит не только повысить их эффективность, но и выплачивать всем членам общества социальный дивиденд из части получаемой государственным сектором прибыли. Масштабы этих выплат оказываются непосредственно зависимыми от успехов, достигнутых экономикой, а также от коллективно формулируемых приоритетов, которые устанавливает представительный совет[387].
Идеи Кейнса и Ланге становятся тем более актуальны в XXI веке, когда на передний план выходят вопросы экологического и социального планирования, но самое главное — невозможно иным способом обеспечить содержательное наполнение демократического процесса. Выбор очевиден: либо планирование становится основной задачей представительных институтов государства (и созданных на таком основании институтов международной кооперации), либо демократия отмирает, превращаясь в устаревший фасад, не особо даже прикрывающий новый корпоративный тоталитаризм.
Хотя нарастающая потребность в стратегическом планировании развития заставляет вернуться к мысли Дж. М. Кейнса о социализации инвестиций, решение этого вопроса не может быть сведено к призывам возродить принципы советского планирования, дополнив его новейшими достижениями вычислительной техники. Советский Госплан, пытавшийся планировать все от строительства атомных электростанций до производства чайных ложечек, был инструментом ускоренной индустриализации, необходимым для концентрации крайне ограниченных ресурсов в первой половине XX века. Выполнив свою роль, он продемонстрировал также издержки и ограниченность подобного подхода, когда эффективность управления снижалась пропорционально достигнутым успехам. Наукоемкая, разнообразная экономика требует гибкости, свободы не только для людей, принимающих решения, но и для тех, кто непосредственно осуществляет на практике поставленные задачи. Однако это отнюдь не отменяет потребности в плановой координации и в совместной выработке стратегических перспектив. Напротив, эта потребность стремительно растет, о чем свидетельствует не только экологический кризис, но и диспропорции между спросом и предложением, социальным и экономическим развитием, ростом богатства общества и столь же растущим неравенством его распределения.
Пандемия, военные события, финансовые кризисы и необходимость глобального внедрения новой энергетики (неважно —
